Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки

• Название: Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки
• Автор: Александра Шарандаченко
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1964

Александра Филипповна Шарандаченко, учительница киевской средней школы № 4 в Пуще-Водице (ныне школа № 104), два страшных года находилась в немецкой оккупации в Киеве. Работая регистратором «бюро метрик» при «районной управе», она в течение всего этого времени вела дневник, заносила на его страницы все, что видела, что пережила сама и что переживали окружающие люди. В дневнике, ведение которого само по себе было подвигом, рассказывается о тяжелых, полных трагизма оккупационных буднях.

Автор рисует волнующую картину жизни в оккупированном гитлеровцами городе. Буквально каждый штрих этой картины пробуждает у читателя жгучую ненависть к фашизму — злейшему врагу человечества.

---

25 сентября

Обложные тучи, холодно, на сердце — тоска.

Во всех отделах очень тихо и пусто: большая часть людей на комиссии, остальные сидят молча, словно немые.

Под столами хозяйничают мыши. И откуда они берутся? Вот и в моем бюро спокойно похаживают, по-свойски смотрят на меня бусинками глаз, забавно шевелят усиками. Чего им бояться? Кошек нет, подохли с голода.

Вдруг дверь открылась настежь — на пороге Петр Митрофанович.

— Знаете уже?

Смотрю на него вопросительно.

— Ночью в районе Подола арестовали многих. Из куреневских взяты Коля, Шура, Митя…

Он называет еще несколько незнакомых мне имен и продолжает:

— При аресте избили в кровь Колю Наливайко. Он им что-то сказал, не смолчал. Обыски были и у него, и на чердаках нескольких домов на улице Фрунзе, 109.

Сердце оборвалось. Могло статься, взяли и Бориса.

Трудно, ох трудно мне. Убежать бы, но куда? И тянутся минуты мучительно долго. Хоть бы кто зашел, хочется услышать чей-нибудь голос! Наконец появилась Софья Дементьевна.

— Не могу усидеть одна. Жутко! И погода, как на грех, какая-то зловещая. Слышали?

— Слышала, — отвечаю, догадываясь, что именно она имеет в виду.

— Говорят, аресты эти связаны со слухами о существовании каких-то подпольных радиоточек…

Беседа с Софьей Дементьевной немного отвлекла меня, и я взялась за дубликаты, так как за последние дни были в нашем районе и рождения и смерти.

— А завтра предстоит еще одна комиссия.

— Ах, скорее бы пережить все это!

Софью Дементьевну позвали, а в дверях тут же выросла Лара. Бледная, но спокойная. Хочу спросить, где Борис, и боюсь. Вот она подсела ко мне на стул. Молча переглядываемся. Шепнула:

— Боря работает. Ох и переволновалась же я, когда гестаповцы рылись на чердаках!

Тихонько спрашиваю:

— А где был радиоприемник?

— Боря словно знал, что так случится, и за несколько дней перед этим запрятал его на Сырце.

Лара ушла к Борису, чтобы еще раз убедиться, что он на работе. Прочитала в ее глазах: «Как хочется верить в его возвращение, в возможность спать сегодня спокойно».

Вскоре загремели двери, послышались голоса и шум шагов. Это молодежь возвращалась с комиссии.

Освобожденные смеялись, а в жилотделе рыдали несколько «добровольцев». Потом, взяв себя в руки, они решили перейти на такую работу, где дадут им броню, а в крайнем случае жить так, как жили в старину «беглые души».

Вернулся Алеша. Не говорит как, по броню добыл. Зою и Нюсю забраковали по «болезни сердца». Объяснение тут простое: немцам, членам комиссии, родители девушек дали взятку — пять тысяч.

После обеда я села наконец в «мертвецкой» за дубликаты. Под конец дня от работы оторвала меня Иринка — секретарь управы.

— А вас от явки на комиссию освободили! Смотрю удивленно на нее, а она продолжает:

— Сотрудницы, имеющие детей, могут на комиссию не являться. Это для того, чтобы не было очереди. Но завтра сдайте паспорт, на нем поставят печать.

И зашагала, радуясь, что огорошила меня. Самой ей, хорошенькой девушке, помогло случившееся перед этим несчастье: вывихнула ногу, и это спасло ее.

«Значит, теперь можно будет обойтись одним лишь предъявлением паспорта, хотя ребенок вписан туда при отсутствии метрики…»-вот о чем я думала тогда. Но долго размышлять не пришлось. После Иринки перед концом работы навестила меня Фекла Наумовна. Подошла ко мне близко-близко, внимательно посмотрела в глаза и сказала:

— Варя сдала и свой и Нинин паспорта. Поставили немецкие печати. И очередь была огромная, и все, как ты, дитя мое, предвидела. Посчастливилось и на этот раз.

— А теперь пускай переходят на работу на железную дорогу или в УСМи, где все бронированны. Эх, остались бы уж позади все эти страхи.

— Дитя ты мое золотое! — И Фекла Наумовна поцеловала меня в лоб. Затем поделилась своими наблюдениями и переживаниями: — Варя первая дала свой паспорт и метрику; Нина стоит позади нее. А переводчица: «У вас тоже метрика?» Тут Варя второй паспорт подала и разворачивает метрики, а она только глазом зырк на фамилию, тут же печатью стук-стук — и «Дальше, следующая…»

— Теперь я им впишу в паспорта этих покойничков. Будут словно на иждивении. Пригодится.

Фекла Наумовна посмотрела на меня долгим-долгим взглядом и ушла, обронив:

— Я еще приду, дитя мое.

«Дома ли Борис? Не арестован ли он на работе?» — мучил меня вопрос. Вечером вместе с Ларой ко мне пришел Борис. Он был спокоен, обнадеживал меня и Лару:

— Если хлопцев арестовали только за радио, то отпустят, ничего компрометирующего ни у кого не обнаружили. Ведь забрали без каких бы то ни было доказательств, а ребята молчать умеют.

Засыпая, решаю про себя: «Что будет, то и будет. К чертям все страхи!»

6 октября

Проходят дни… Снова уже осень. Люди заканчивают уборку на огородах и готовятся к зиме. Принесет ли она долгожданную радость?

До нового приказа о массовой мобилизации в Германию есть маленькая передышка, и снова все ожили, надеются на лучшее. Мама побелила дом снаружи, кончает уже побелку и в комнатах. У меня теперь чисто и уютно, зашит пол и на кухне и в средней комнатушке. Доски были приобретены еще до 22 июня, а теперь наш сосед, дядя Володя, настлал их, взяв за это по-свойски, недорого. Подарила ему штаны Михаила, а то совсем человек обносился. Поблагодарил и запрятал до Октябрьского праздника. Вчера поужинал с нами, накурил в комнате, и нам было приятно оттого, что в доме — мужчина.

Зимовать буду в своей комнате, уже не одна, а с дочуркой. Сестра отдала мне Маринку навсегда. Об этом сделана запись в книге усыновлений. Для меня, работника загса, это лучше, так сказать, на всякий случай.

Маринка давно уже прикипела к моему сердцу. Родила ее сестра от человека, в котором горько потом разочаровалась и которого забыла, чтобы даже не вспоминать. После нее этот донжуан имел еще трех жен, а недавно сошелся с четвертой. Предыдущая жена, родив сына, тоже оставила его, узнав, что он имеет от прежних браков двух дочерей — нашу Маринку и еще одну, Лиду, которую мать принесла в пеленках и оставила на воспитание его родителям. Мобилизации в армию этот тип избежал. Сейчас где-то работает, шофером, что ли, не помню точно его профессию. Мы избегаем встреч с Иваном, он для нас не существует. Маринка никогда его не видела, слово «отец» никогда не произносила, и пока что это ее мало заботит. Вырастет — все ей объясню, будет счастлива и без такого «отца».

Да разве это настоящий человек! Смазливый, крайне ограниченный эгоист — вот и все. Сестра поняла это, полюбила другого и ощутила красоту подлинных чувств к человеку, душевно близкому. Вышла замуж, родился Юрик…

«Ваньку» не вспоминали в семье никогда, ребенка мама взяла под свою опеку с первых дней. Я работала тогда, в 1935 году, в Умани, в педагогическом техникуме, и мама в письмах напоминала мне, что ребенку, видимо, будет лучше всего со мной. Она почему-то сразу же решила передать Маринку мне и склоняла к этому Наталку. Та не возражала, и ребенок ждал свою «маму», которая приедет, а тем временем называл «мамой» бабушку. И все к этому привыкли.

Вскоре после того, как сестра вторично вышла замуж, женился брат. Родился Василек. Начала и я вить гнездо с человеком, который стал моим мужем за год до начала войны. Летом жила с Маринкой у Михаила в Горенке, а на Куреневке заканчивалось строительство нашей части дома. День 22 июня разлучил нас с мужьями, а несчастья снова объединили в одну семью. И дети, и переживания, и ожидания, и надежды — все стало общим.

Мама понемногу приучала Маринку ко мне, и я стала для нее самой близкой и родной, она потянулась ко мне. А дети по-своему, просто, поделили мам. Юрик и Василек, увидев меня, кричали сестричке: «Маринка, мама твоя идет!» И Маринка кидалась ко мне навстречу, бросалась в объятия.

Девочка оказалась похожей не только на отца, но в какой-то мере и на меня. Это еще больше роднило ее со мной. Михайло говорил мне: «Пускай Маринка будет нашей первой дочкой, а потом ты родишь мне сына». И я хочу верить, что так оно и будет, несмотря на все невзгоды. Если же выйдет иначе, моим утешением останется дочка.

У бабушки и у нас, трех матерей, выработалась своего рода привычка: заботиться обо всех трех детях. Мы всегда несем три конфеты, три яблока, бережем три кусочка хлеба, а до войны, бывало, покупали: три одинаковые игрушки, три тортика, шесть, девять или двенадцать апельсинов — все в таком количестве, которое поровну делится на три части.

Маринка живет у меня несколько дней, и все чаще слышу я от нее самое дорогое, самое святое слово «мама». Отчетливо помню то мгновение, когда она впервые произнесла его…

Несколько дней по вечерам хозяйничала с мамой и Маринкой, пока окончательно перебралась, перенесла вещи из комнаты, которую занимала у Наталки (брат отстроился еще до войны, успел). Поставили новую детскую никелированную кроватку, которую купили еще до войны. Тогда негде было ее поставить, и ребенок спал с бабушкой. Сестра подарила ей белое вязаное покрывало (довязала его в тот черный год, когда горькие мысли особенно жгли и не давали спать), я возилась два вечера с периной. Помогали нам и Юрко с Васильком. В моих комнатах появились детские игрушки, книжки, кукла — все это нужно было разместить как следует.