Владимир Герлах - Изменник

• Название: Изменник
• Автор: Владимир Герлах
• Издательство: Издатель Словохотов А.А.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-9903041-9-2

…Мемуарная проза. Написано по дневникам и записям автора, подлинным документам эпохи, 1939–1945 гг. Автор предлагаемой книги — русский белый офицер, в эмиграции рабочий на парижском заводе, который во время второй мировой войны, поверив немцам «освободителям», пошёл к ним на службу с доверием и полной лояльностью. Служа честно в германской армии на территории Советского Союза, он делал всё, что в его силах, чтобы облегчить участь русского населения. После конца войны и разгрома Германии, Герлах попал в плен к французами, пробыл в плену почти три года, чудом остался жив, его не выдали советским властям.

Предлагаемая книга была написана в память служивших с ним и погибших, таких же русских людей, без вины виноватых и попавших под колёса страшной русской истории. «Книга написана простым, доступным и зачастую колоритным языком. Автор хотел, чтобы читатели полностью вошли в ту атмосферу, в которой жили и воевали русские люди. В этом отношении она, несомненно, является значительным вкладом в историю борьбы с большевизмом». Ценнейший и мало известный документ эпохи. Забытые имена, неисследованные материалы. Для славистов, историков России, библиографов, коллекционеров. Большая редкость, особенно в комплекте.

---

Еременко смеялся, старался убедить в том, что говорит правду, из толпы доносились ругательства: «Брешешь, белогвардейская сволочь. Так чего же ты сюда приехал, раз жизня там такая сладкая. Чего тебе там не хватало? Рабочим был, так мы тебе и поверили!» Кто то примирительно перебивал: «Погоди, не мешай и не ругайся, дай ему слово. А скажите, товарищ, вот вы рабочим были, это даже очень интересно послушать. Ну, а как там рабочие работают, соревнуются? Тоже как мы тута?» Еременко послушно отвечал опять своим странным языком, непонятным для партиза-нов, но опять кое что поняли, сердцем дошли, слушали широко открыв глаза, видели странные картины, такие странные, что начинали снова ругаться и сердиться: «Ведь вот же ловкая сволочь! На прокате работал простым неквалицированным рабочим, не стахановцем, а один работал без жены, три комнаты заимел с кухней и мебелями и три тройки, а его товарищ с женой домохозяйкой сына сволота учит и дом свой заимел с садом. Ну и брешешь же ты сучий сын, слушать тебя прямо таки противно!»

И опять ставился ехидный вопрос: «А скажите, товарищ, правда, что твой начальник, Галанин, колхозы разбивать собирается, колхозникам землю и скот по настоящему разделить обещается, пленных, что из колхозов обратно из лагерей домой гонит и им тоже землю обещает?» Усталый Еременко махал рукой: «Все это правильно! Но подробностей не знаю, ведь разве я этим интересуюсь, все равно не он будет здесь решать, вы, когда вас освободят!» И уже угрожающе из темноты шинели: «Врешь, гад, и интересовался и знаешь, от нас скрыть хотишь, чтобы мы без землицы остались. Подожди, доберемся до тебя! все из души вытянем!» Но некоторые не соглашались с большинством: «Чего ругаетесь, сами просили его рассказать, а теперь не понравилось, да, вот она жизнь какая в этой самой Хранции. Одно слово живут люди и жизни радуются, а мы тута! Эх!» Разогнал всех Андрей: «Довольно, товарищи, расходись, что за митинг ты развел здесь, шляпа! Погоди, скажу все папаше, он тебя сразу успокоит». Землянка быстро пустела; ложились спать охая и зевая. Еременко беспокоился и оправдывался: «Никакого митинга я здесь не устраивал, сами они пришли расспрашивали, я им отвечал и говорил правду. Что же здесь плохого?» — «Пропаганду ты разводил, сволочь! Советскую властю ругал, хермер проклятый!» Еременко замолчал, неожиданно ему стало страшно он потихоньку одел ботинки и, стараясь не шуметь, вышел наружу. Была глухая ночь, погода поправилась, все небо было усеяно звездами, где то у болота горел костер, около него были видны тени сидящих партизанов, они пели неразборчиво неизвестную ему песню, так как умеют петь только русские, ночью, тоскуя о иной неведомой им жизни. И мотив этой песни был такой грустный и безнадежный, что Еременко поднял руки к далекому ночному небу и заплакал. Заплакал он оттого, что сам был русский, любил свой народ и не мог не умел к нему подойти… как будто между ним и теми, к кому он так стремился была глухая непроницаемая стена, о которую он напрасно бился головой, вызывая только враждебный смех партизанов! И, вдруг, страшная мысль пришла ему в голову, такая страшная, что он задрожал и заплакал сильнее… ему показалось, что он напрасно рисковал своей жизнью, чтобы перебежать сюда, что он ошибся и что Галанин был прав!

Долго он стоял так один лицом к лицу с враждебным миром и, вдруг, вздрогнул, почувствовав на своем плече чью то тяжелую руку, обернулся. Перед ним стоял Андрей и нагнувшись к нему, пытливо смотрел в глаза: «Песню слушаешь нашу партизанскую и слезу пускаешь? Не реви, браток! Понимаю я тебя теперя и сочувствую твоему горю. Напрасно ты к нам из своей Хранции прибежал! Всю ты жизню свою тама жил, вино пил и сладко ел и не нужно тебе было в нашу жиз-ню горькую путаться, наших ребят только баламутить, ну да что же теперя делать будем? поживешь, обживешься и мы тебя примем, вместе горе горевать будем. А теперь брось не реви! спать идем, завтра на задание пойдешь! докажешь нам свою душу партизанскую». Чуть не силой он стащил Еременко в землянку, где заливисто храпели, кричали и стонали во сне партизаны. Еременко долго не мог заснуть, думал о многом… о Галанине, Андрее, и о том как доказать всем и самому себе свою партизанскую душу!

***

В землянке товарища Соболева, как всегда, ночью горела стеариновая свеча, керосин экономили. Папаша мрачный и усталый разговаривал с Исаевым, приехавшим с докладом из Озерного… плохие тревожные вести, даже в Озерном колхозники с ума посходили, пашут и сеют как сумасшедшие, смеются и радуются, вспоминая, что им наврал их Галанин. Ругаются приготавливаясь к дележу земли с соседними Париками, у которых вдруг оказалось больше лугов, чем у Озерного, спешно спаивают самогонкой присланного Галаниным землемера, чтобы он мерил в их пользу, друг другу чепуху рассказывают, что этим летом немцы совсем прикончат советскую власть, уйдут домой и будут колхозники снова единоличники, каждый сам по себе! И красноармейцев, которые вернутся, обещал товарищ Галанин тоже не обидеть, уже теперь их учитывает при разделе земли. Все в самую точку предусмотрел, душа человек! Ни Исаева, ни Станкевича не слушают, донести грозят. А партизанов честью просят уйти не мешать весеннему севу. Ведь заготовки уже известны. Совсем не такие страшные, если поднажать и погода не подведет, много и себе останется! Девки же, чтобы Галанина утешить, могилку Нины по краю цветочками обсадили, пусть радуется и добреет наш кормилец, товарищ белогвардеец.

Обо всем этом рассказал Исаев с ругательствами и насмешками: «Прямо из рук вон! слушать и смотреть тошно! Ухожу и я с вами с моей Таисией». Хмурился и грыз себе ногти Соболев, недовольно взглянул на вошедшего неслышно Егорку-сексота, того кто все видел и слышал на острове и держал свое начальство в курсе партизанских настроений; «Ты чего пришел так поздно, говори, да поскорей!» Торопливо захлебывался маленький, живой мальчишка с умными серыми глазами: «Товарищ папаша, этот переводчик агитацию весь вечер вел… за Хранцию и хер-меров… хвалил, что эти сволочи хермеры кулаки по сто и более коров заимели и виноград давят и по много литров вина белого и красного выпивают каждый час! и капитал тоже, рабочие там холостые по три пары штанов заимели и женатые дома каменные строют и там со своими суками женами прохлаждаются! брешет… землянка вся полная… колхозники с Озерного с Максимом совсем под его власть подпали, рты пораззевали и наши колхозы по матерному ругали. А он все им больше врет, на все намекнул, сволочь».

Соболев заинтересовался, расспросил Егорку, улыбаясь слушал как тот врал, и умело ставил наводящие вопросы. В награду дал ему пачку махорки, поблагодарил за бдительность и отпустил пожав руку. После его ухода долго чесал седеющую бороду, задумчиво смотрел на сконфуженного Исаева: «Так вот, товарищ, как видно ничего у меня не выйдет с вашим дураком. На свою голову он к нам перебежал. Как мне это и неприятно, но делать нечего! А жаль! Жаль, что он не согласился убить Галанина. Тогда другое дело. А так… не могу… не допущу!» Вскочив на ноги кричал: «Не могу допустить разложение моего отряда! К черту мягкотелость! Тем хуже для него. Сидел бы дома во Франции, нет, к нам пришел помогать, видите ли, в нашей борьбе. И без него обойдемся!» Исаев поддакивал: «Допустить никак невозможно, я никак не мог предполагать, что он окажется таким ослом! простите!» Папаша прошелся по землянке, вдавливая каблуки в мягкую землю, коротко крикнул в каморку рядом: «Гриша, пойди к Андрею Пятницкому, пусть явится сюда немедленно, есть важное дело, поторопись!» Снова вернулся к столу, тяжело задумался: «Да, жаль его и без него крови достаточно!»

***

Еременко проснулся от грубых толчков, сел на соломе, собираясь с мыслями. В углу коптела лучина, слышно было сонное дыхание и храп спящих, над ним нагнулся Андрей, уже опоясанный поясом с патронташами: «Вставай, Володя, ну и разоспался же ты, не добудишься! одевайся, на тебе автомат и патроны и лезь наружу!» Еременко удивился: «Наружу? который час?» — «Уже светает… идем в разведку по приказу папаши. Ты сам вчера просился доказать хвалился, что ты партизан, ну и порешили… покажь свою боевую отвагу!» Еременко торопливо зашнуровал ботинки, надел пальто, схватил автомат: «И докажу, не бойся, а что скоро вернемся или надолго?» — «Ты вот что, шляпа, поменьше трепись! получил боевое задание, ну и подчиняйся без разговоров… пошли!»

В полутемноте, спотыкаясь на спящих, поднялись наверх. Был серый рассвет, и на востоке, где далеко маячил лес, чуть розовел зубчатый горизонт. У землянки стоял с автоматом Фадей и маленький худой с длинной бородой и вьющимися пейсами, в рваном картузе, еврей, со странными большими черными глазами, горящими каким то тоскливым беспокойным огнем, синий горбатый нос трясся от сухого непрерывного кашля, рваное полупальто с кроликовым облезшим воротником висело на нем как на вешалке. Фадей неожиданно подал руку Еременко, глухо засмеялся: «Ну, Володька, пошли, ты на меня не сердися, ты меня пойми, больно у меня сердце взыгралось от такой несправедливости». Еременко страшно обрадовался, смотря как все больше разгорался и играл восток: «Я и не сержусь, Фадей, и еще раз тебе предлагаю: бери мои ботинки и давай свои лапти, и будет хорошо, оба довольны! подружимся. Я знаю, что ты хороший человек, перенес ты много! Мне папаша рассказал, как немцы твою семью сожгли. Несчастные, подожди, мы за них отомстим… я отомщу…» — «Говорил, значится, папаша. Да, правильно, лютый я стал с той поры, на их стервецов! Сколько я их переел, гадов и мало! А штиблетов твоих мне покудова не надо, сам потом возьму! время еще есть».