Андрей Войницкий - Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

• Название: Резиновое солнышко, пластмассовые тучки
• Автор: Андрей Войницкий
• Жанр: Короткие истории

Идея повести «Резиновое солнышко, пластмассовые тучки» возникла после массового расстрела учеников американской школы «Колумбина» в 1999 г. История трех подростков, которые объединяются, чтобы устроить кровавую баню в своей школе стала первой в Украине книгой о школьном насилии. По словам автора, «Резиновое солнышко, пластмассовые тучки» — не высокая литература с витиеватыми пассажами, а жесть как она есть, история о том, как город есть людей, хроника ада за углом свежевыкрашенного фасада. «Это четкая инструкция на тот черный день, когда вам придется придумать себе войну, погибнуть в ней и сгнить в братской могиле вместе со своим батальоном неудачников», — говорит Войницкий.

---

2. Этот полуразрушенный павильон отличался от других полуразрушенных павильонов тем, что на нем было крупно выведено слово «SEPULTURA». Чуть правее и ниже чернела надпись «ONYX».

Отсюда не было видно школу; ее скрывал угол заброшенного детсада. Почти все окна в нем были разбиты; вместо добрых воспитательниц в белых халатах, в битых окнах иногда виднелись желтые листья, кружившие в пустоте коридоров беззвучные осенние вальсы. Дырявое, как сито, здание с заколоченными крестом проходами, насквозь простреливалось всеми ветрами. Стремные кабинеты верхних этажей облюбовали птицы, по периметру детсада несли свой бесконечный караул черные и хмурые тополя — часовые.

Еще из павильона виднелись ржавые горки и скрипящие качели. Когда-то здесь шумели дети; сейчас на них катался лишь ветер. Чуть дальше просматривался толстый бетонный забор, отделявший еще агонизирующую школу от безнадежно мертвого детсада. Юля тупо смотрела на нарисованного на заборе Боба Марли. Впрочем, это мог быть и не Боб Марли, а просто абстрактный растаман с дрэдами. Черный растаман счастливо улыбался, но, все же, казался грустным. Его лицо было зачеркнуто огромной черной свастикой.

Чуть слышно прозвенел звонок. Где-то вдали. На урок.

— Ну, я пойду… — робко пропищал Гена. От выкуренной сигареты он выглядел слегка зеленоватым, но чрезвычайно гордым.

— Иди, — сказала Юля равнодушно. Ее взгляд приковала огромная разлапистая груша у забора. Примечательное дерево. На нем когда-то повесился девятиклассник Валера Козлов. Он специально выбрал это место, чтобы его заметили с окон школы. Привязал веревку к одной из самых верхних веток.

— Мы… еще увидимся? — спросил Генка. Юля видела, как трудно ему дался этот вопрос, как он выпихивал языком каждое слово.

— Наверно… — он был таким смешным, но она знала, что смеяться нельзя.

— Может… завтра?..

— Я тебя найду.

Он кивнул, прошел несколько шагов, но остановился.

— А ты… это… на урок не идешь? — спросил он.

— Нет.

— А… — он помолчал, — ну ладно…

— Пока…

Он ушел и Юля лениво проводила его взглядом. Какой урод, подумала она. Хотя если б не эти прыщи, кто знает… Наверное, он все-таки слишком труслив… Хотя, может, это как раз то, что надо. Сильным и смелым всегда есть, что терять, а этому терять нечего. Когда он испугается — он побежит, и тут лишь надо сделать, чтобы он побежал не назад, а вперед. Не от, а на. А это не так уж сложно. Солдата гонит на вражеские пулеметы не патриотизм, не ярость и даже не приказ. Его гонит туда страх. Страх заставляет его бежать.

Юля снова посмотрела на ту грушу. Как обычно перед месячными ей было хреново. А ведь он долго висел… Шли уроки, перемены, учителя втолковывали что-то ученикам, ученики, конечно, не слушали… А он висел, слегка покачиваясь, и улыбался… Слишком тугой шарфик… смешная шутка… Тихо хихикал себе под нос от счастья, что отомстил… И какая-то девочка, все еще пережевывая, взглянула в окно… случайно… на секунду… И учительница вдруг замерла на полуслове… И была секунда перед взрывом, когда они уже заметили, но еще не поняли. Как много бы отдала, чтобы видеть в этот момент их лица! И как она понимала его последнюю улыбку!

Когда-нибудь она тоже так улыбнется.

Школьный буфет — место шумное. У прилавков со сладостями и подозрительными бутербродами на большой перемене вечно толпится многоголосая орава: кому-то не терпится что-то купить, кому-то — стащить, все кричат и спорят с буфетчицей. Буфетчица — безразмерная бабища в белом с не поддающейся описанию остервенелостью на лице. Когда кто-то лезет без очереди, она визжит так, что в брагомских подвалах просыпаются бомжи. Возле буфета находится столовая: за одинаковыми серыми столами рассеяно и весело питаются первоклассники, они швыряются хлебом и обливаются чаем. Чуть дальше стоит похожая на камбалу учительница и обсуждает что-то с жующим пирожок Винни-Пухом. У Винни-Пуха свисток на шее, капуста в эрегированных усах и мутные глаза; он полностью согласен с камбалоподобной учительницей и поэтому все время кивает.

Интересно, о чем они говорят, подумала Юля. Может быть, о Че Геваре? Или о маркизе де Саде? Или о влиянии Кена Кизи на психоделическую революцию? Она протиснулась сквозь толпу, поздоровалась с какими-то знакомыми, фальшивые поулыбалась, обошла сидящих на корточках малышей — прямо на полу те играли разноцветными фишками.

За одним из незаполненных первоклашками столов Юля заметила Сома. Он пил чай из треснувшего стакана и задумчиво поглощал бутерброд с колбасой. Сом скучал. И, как обычно, когда он скучал, в нем проступало что-то трогательное.

Юля подошла и села напротив.

— Привет.

— Привет.

— Как оно?

— Ничего.

— У меня тоже хреново, — сказала Юля.

— Бывает, — ответил Сом, доедая колбасу. Потом спросил. — Ты сейчас тусуешься? Че там на «Калифорнии»?

— Как обычно. Все бухают. Ксюха вены порезала.

— Какая Ксюха?

— Герла Флэша. Розочкой.

— И что? — полюбопытствовал Сом.

— Да ничего, — ответила Юля раздраженно. — Она же при всех резала. Понятное дело, показуха. Перемотали руку и нормально.

Они помолчали. За соседний стол уселся грузный директор и принялся ритмично и сосредоточено хлебать жидкий супик. Директор был одет в широкие темные брюки и растянутый свитер с выглядывающим на груди галстуком. От перманентного запоя лицо директора расплылось к плечам и приобрело устойчивый серо-фиолетовый цвет. Директора нельзя было назвать живым, но он не был еще трупом; это было нечто среднее, распространяющее вокруг себя флюиды мучительной болезни и медленной смерти. Когда он проходил по школьным коридорам, дети начинали заикаться, у девушек внезапно начинались месячные, вяли цветы на подоконниках, а кефир в буфете превращался в брагу.

— Говорят, «Ария» в Харьков приезжает… — нарушила паузу Юля.

Сом не реагировал. Она посмотрела на него с тоской. Эх, Дима… Мой первый мальчик… Когда-то мы были самыми близкими… пили вино… курили… и ты играл что-то из БГ, а может, из Майка… а теперь вот: «Привет. Привет. Как дела? Нормально.» Какая скука… Она задумчиво разглядывала свои ногти.

— Как там твой брат? — спросил он, чтобы хоть что-то спросить.

— Там — это где?

— Ну, мало ли…

— Ты имеешь в виду: не соскочил ли он? Нет, не соскочил. Недавно взял взаймы у матери сто пятьдесят баксов и стырил две серебряных ложки.

— Он же переламывался… — сказал Сом.

— Переламывался, — подтвердила Юля, — две недели просто бухал, а потом опять начал… Мать отвезла его в клинику, частную какую-то, заплатила кучу бабок, чтобы ему ломку сняли… Ломку-то сняли, а толку…

— Понятно.

К директору подсел Винни-Пух и, положив ладонь на пухлое плечо, зашептал что-то тому в ухо. Фиолетовая морда директора треснула в кривой дрожащей улыбке. Глазные яблоки спрятались под сенбернарными складками, провалившись куда-то к нижней челюсти. Лицо стало напоминать отбитый кусок протухшего мяса. Директор продолжал есть (так ритмично, что это походило на мастурбацию), а Винни-Пух все шептал, и на груди у него колыхался голубенький свисток.

Юле стало тошно. Какая мразь вокруг, какая мерзость… Говорят, человеку хоть раз в день нужно видеть что-то красивое… чтобы не спятить… а здесь эти рожи… Единственный друг, единственный, кто может понять и стать по эту сторону баррикады сейчас допьет свой чай и уйдет… И мне даже нечего ему сказать…

Звенели ложки. Камбалоподобная учительница что-то кричала малышам. В окна столовой ломились голуби, ошалевшие от бабьего лета. Худенькая повариха в белом и грязном пронесла мимо Юли здоровенную кастрюлю со странно пахнувшей кашей. Появился Игорек. Он подсел к Сому со стаканом чая и победоносно посмотрел сначала на Сома, потом на Юлю. Видно, у него было чем поделиться.

— Слышали прикол, да? — спросил Игорек.

— Какой именно? — полюбопытствовал Сом.

— Вы что, ничего не слышали? Ты должна знать, — заявил он Юле. — Это в твоем классе было. На третьем уроке. Про Жирка и Кузю.

— Я не была на уроках, — отозвалась Юля брезгливо.

Игорек ее раздражал. Розовые очки и облегающая одежда делали его похожим на педераста. Она знала такой тип людей: чем больше они стараются выделиться, тем более серыми становятся. Игорек предпочитал все модное — в музыке, одежде, кино — поэтому никаких собственных предпочтений у него не было. Он отчаянно пытался заинтересовать собой хоть кого-то, он приставал к людям, что-то им рассказывал, громко смеялся, и чем больше он старался, тем меньше у него получалось. Его воспринимали все меньше. Он говорил громче всех, но никто его не слышал. Его не презирали и не уважали; его просто не замечали — настоящая трагедия для человека, который делает все, чтобы его заметили. Вся его личность, думала Юля, это несколько глянцевых страниц дешевого молодежного журнала. Там даже нет букв, только постеры.