Александр Бруссуев - Полярник

• Название: Полярник
• Автор: Александр Бруссуев
• Жанр: Прочие приключения

Самое сладкое слово — СВОБОДА. Дембель — это то, что позволяет не скиснуть, не сгинуть, не сойти с ума в суровых испытаниях северных широт Атлантического океана. На самом-то деле: морская жизнь — это не жизнь, а ожидание ДМБ. Океан — это страшно.

---

Короче, приключился плен. Предательство высшего командного состава повлекло за собой лагерь для военнопленных аж до сорок четвертого года. Сиделось в лагере тяжело, голодно. Потом начали выводить на работы, раздавая бесплатную рабочую силу местным фермерам для помощи в самых трудных местах. В первую очередь выводили на работы карелов, потому как языкового барьера с финнами практически не существовало.

Хозяева попадались всякие, сволочные и не очень. Но они сами не имели права наказывать военнопленного, не то что, поднимать на него руку. Все это делала администрация лагеря после разборок. Бывало, что и вешали людей, особенно за воровство.

Дед мой был ценным тружеником, потому как обладал огромной силой и имел трудовые навыки. Поэтому все три года без роздыха подымал народное хозяйство Финляндии. Если в первый год вынужден был браться за все, что давали, то позднее уже привлекался к тем трудам, где лучше всего себя зарекомендовал. Появились и хозяева, которые старались нанять его к себе. Было их два человека.

Один — жадный, другой — очень жадный. Позднее они даже оставляли деда ночевать в своих усадьбах, приводя его обратно в лагерь лишь на развод в понедельник. Так и повелось — неделю дед пахал на одного хозяина, неделю на другого. Без выходных и праздников.

По соседству с очень жадным жила простая финская семья, которая терпела нужду. Мать и два маленьких ребенка, постарше — девочка, помладше — мальчик. Отец их, наверно, воевал где-нибудь на карельском фронте. Жили они впроголодь. Моему деду было их очень жаль, ведь где-то в Карелии, в деревне Тулокса, на оккупированной территории жила и его семья, его маленькие дети. Вот он и старался подкармливать соседских ребятишек, чем мог. А возможности его были невелики, потому как хозяин кормил худо, лишь бы работник с ног не валился.

Доводилось ему каждое утро проверять сетки в озере, в котором не разрешалось никому рыбачить, кроме хозяина. Улов был всегда. Возвращаясь с озера, дед ронял рыбину — две перед ребятишками, «терял». Те, как котята, восторженно хватали рыбу за хвосты и бежали со всех ног домой радовать маму.

Однажды, хозяйское око углядело подобную растрату, а, может, сказал кто. Финн буйствовал, как примат в клетке. Орал и ругался, грозился и махал кулаками, все никак не мог успокоиться. Дед стоял, смиренно склонив голову, и посматривал временами за спину своего начальника. Там вдалеке испуганно округляли глаза двое маленьких ребятишек.

Хозяин не унимался, схватил подвернувшиеся под руки вилы и полоснул ими деду по плечу. Распорол пиджак, задел щеку, показалась кровь. Дед не отпрянул, просто снял с руки повязку, которую обязан был носить постоянно, как военнопленный, и бросил ее под ноги своему обидчику. Потом круто развернулся, спустился к лодке и взял весло. Подошел с этим веслом к хозяину, онемевшему от испуга и не пытавшемуся убежать. Потряс веслом у него перед носом, размахнулся и со всей силы приложился об землю, только щепки во все стороны полетели. Потом поднял нарукавную повязку и, не оборачиваясь, пошел в лагерь.

Комендант не пытался лютовать, когда дед предстал перед ним. Дед тогда сказал: «Хочешь — убей, но к этому больше я работать не пойду!» В подробности не вникали, но до самого обмена пленными в сорок четвертом, дед трудился у «нормального» финна. Отпуска и выходных ему, конечно, никто не давал, но кормили вполне прилично, разрешили даже бабушке с одной из дочек навестить его. Это случилось на Рождество последнего года в плену. Тогда дед сказал то, что потом передавали его дети своим детям:

«Может быть, когда-нибудь здесь будет жить хорошо, но у меня есть моя Родина, место, где я жил и буду жить. Вера в то, что я вернусь домой, позволяла мне выжить и в Гражданскую войну, и сейчас, как бы тяжело не приходилось. Поэтому я никогда не предам свою землю, чем бы меня не соблазняли».

Через пару месяцев их вывезли из Финляндии в Советский Союз. Многие, уезжая, плакали, некоторые просились остаться.

После нескольких недель допросов и средней тяжести зуботычин всех развезли по лагерям, уже нашим, советским. Не дав даже обняться с родными.

Дед попал на шахту в Воркуте, где трудился до седьмого пота, искупая вину за плен. Но судьба иной раз выдает не только неприятности. Мастер на шахте, бывший уже на вольном поселении, добился для деда трехдневного отпуска.

— К чему он мне, если жена все равно ко мне приехать сюда не сможет? — сокрушался дед.

— А ты сам, глупая твоя голова, домой езжай! — настаивал мастер.

— Так я не успею до дому за это время добраться, не то чтобы вернуться сюда! — не понимал дед.

— Эх ты, голова садовая, а ты не возвращайся сюда! Что ты здесь забыл-то? За три дня всяко успеешь до Вологды доехать, еще и раньше. А там и до твоей Карелии рукой подать! — продолжал мастер.

— А что потом?

— А потом будешь жить долго и счастливо. Только годик придется из дому не высовываться. А там, глядишь — и изменится что. Не век же этому беззаконию твориться!

Махнул рукой на последствия дед и нагрянул домой, добравшись-таки до самой Тулоксы за трое суток. Сначала остерегался очень, все ждал, что заберут его. Но времена менялись. Нужны были рабочие руки не только в лагерях. Председатель сельсовета плюнул на давно истекший срок отпуска и принял деда на работу. А потом и вовсе амнистия случилась.

Вот так мой дед пронес с собой через все тяготы чужбины веру в свой дом, свою родину. Неужели мне не выдержать еще неделю, думал я. Выдержу! Это же не долгие годы! Лишь бы дома все были здоровы!

* * *

Так я успокоил себя, настроившись еще на одну ходку в Японию и обратно. Я тогда не знал, что мое время на судне затянется даже не на неделю или две, а почти на месяц.

Пока Китай лежал у сходней парохода, а серьезный судовой народ занимался сдачей дел, трудно было найти занятие для души. Последнее волевое настроение браться за дело испарилось вместе с прожитым днем окончания контракта, к тому же стремление ничего не делать окрепло после веселой перебранки со старшим механиком. Надо было себя развлечь.

Поэтому я поехал на проходную порта, за которой соревновались в убожестве лавочки и мелкие магазинчики, выстроившись в ряд припортовой улицы. Что-то покупать не хотелось, в Сити ехать тоже: все эти небоскребы, вычурно представленные по «Миссия невыполнима — 3», не вызывали моего доверия в своей устойчивости — ведь на постройке трудились китайские лукавые руки. Оставалось одно — пойти постричься. Для этой цели положил себе в карман две американских бумажки: один доллар и пять — мельче денег не было. За полгода, проведенных на этой линии, цены были известны: такси в оба конца — два бакса, алкоголь — три с полтиной, стрижка — ровно три. Ну, а так как ехать я никуда не собирался, алкоголь не привлекал, то скромного содержимого моего кармана вполне хватало, чтобы упорядочить мои волосы и хлопнуть настоящего пивка, а не какого-нибудь местного «Цинь-Дао».

За проходной сразу навалилась целая орда таксистов, каждый норовил заманить в свой автомобиль, что характерно, не в китайский. Самой популярной маркой был милый моей памяти Вольсфаген Пассат выпуска 1985 года. Целых семь лет подобная машина исправно боролась с дырами в асфальте, полными грязной воды ямами, грязью и угрожающих размеров булыжниками — то есть всем тем, что у нас ассоциируется с понятием «дорога» (в смысле «проезжая часть») под моим чутким руководством. Но ради ностальгии залезать в салон к алчным таксистам — на такие подвиги я не способен.

— Пу мембай, — сказал я таксистской общественности, а потом добавил, — будун!

Те слегка озадачились, чем я не преминул воспользоваться и перешел дорогу. Сказал я на разных китайских диалектах что-то, типа «не понимаю». Китайцы, негодяи, имеют столько разновидностей своего языка, что сами порой путаются: сегодня человек не понимает слово, которое я только что узнал у его коллеги, завтра тот же самый индивидуум бравирует этим же сочетанием букв. Просто они, пройдохи, не могут воспринимать обращение к себе, всегда они должны сами обращаться.

Но вид одинокого белого человека, бредущего вдоль дороги — это вызов. Ко мне выстраивается очередь из машин, едущих со скоростью пешехода. Держась одной рукой за руль, они умудряются через пассажирское кресло открывать дверь другой, причем очень расчетливо, чтобы не цепануть ненароком придорожных кустов, третьей же в это время призывно махать, одновременно изображая на лице целую гамму чувств: только забравшись к нему, я смогу найти именно то, что мне нужно. Причем, что характерно, девять из десяти таксистов знают из английского лишь слово «окей». Наверно, в их понимании, это слово — самое нужное и понятное, зная которое, всегда запросто можно объясниться.

Я вежливо посылаю каждого подъезжающего ко мне по-русски в даль, ограниченную мужским естеством. Получается почти по-китайски, водители удручаются и нехотя отъезжают. Некоторые, особо настырные, принимают попытку во второй раз, но на них я уже никак не реагирую.