Курбандурды Курбансахатов - Сто монет (роман и повести)

• Название: Сто монет (роман и повести)
• Автор: Курбандурды Курбансахатов
• Издательство: Туркменистан
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1985

Произведениям Курбандурды Курбансахатова свойственно глубокое отражение жизни туркменского народа, его прошлого и настоящего. Яркие зарисовки нравов в его произведениях сопровождаются глубокими раздумьями о проблемах современного мира.

---

— Разве охотиться на джейранов не запрещено? Как вам не жаль этих животных?

— Запрещено-то запрещено, Джерен-ханум, — засмеялся Ханов, — простым смертным. Подумаешь, джейран! Если нужно снимем шкуру и с двугорбого верблюда! Ну, что ты стоишь и жалеешь джейрана? Лучше поджарь быстренько рёбрышки, печёнку и лёгкие. Этому мясу достаточно лишь прикосновения огня. До полной готовности его доведёт коньяк.

Выйдя из кухни, Ханов помахал рукой другу:

— Я пошёл. Пока Джерен-ханум приготовит обед, я вернусь.

— Ну-ка, постой, Куда ты? Пообедаешь и пойдёшь.

— Мне надо в Центральный Комитет.

— Там совещание?

— Разве я не говорил, зачем приехал в Ашхабад?

— Что-то ты больно оживлён, уже не повышают ли тебя?

— Я написал, понимаешь, одно заявление… — замялся Ханов. — Вот, вызвали, хотят поговорить.

— Заявление? Уж не жалобу ли?

— Ну, если хочешь, жалобу.

— А без этого нельзя было обойтись?

— Нельзя.

— На кого ты написал жалобу? — спросил Оразов.

— На Карлыева! Самого секретаря райкома стёр в порошок!

— Ну-ка, постой…

Хозяин дома поморщился и взял одну из газет, лежавших стопкой на столе.

— Не задерживай меня, Байры! Когда вернусь, расскажу тебе историю своей жалобы, — уже на ходу бросил Ханов.

Джерен тем временем нарезала мясо, сложила его в казан и подошла к мужу. Тот сидел один в беседке, грустно покачивая головой.

— Ты о чём задумался, Байры? Что-нибудь случилось?

— Каландар написал жалобу на человека, с кото рым вместе работает.

— Что же это такое!

— Не знаю, Джерен. Не нравится мне, как он себя ведёт.

— Когда он вернётся, поговори с ним как следует, Последи за мясом. А я схожу к Шекер, узнаю, что у них произошло. Если нам удастся хоть тут как-то помочь им, и то слава богу.

Байры Оразову пришлось самому жарить джейрана.

Жена отсутствовала часа полтора.

— Ну, как? — спросил Байры, когда она вернулась.

— И ей ничем не помогла, и сама расстроилась, — печально проговорила Джерен.

— Что она всё-таки сказала?

— Ничего определённого. Сидит и смотрит в пространство глазами, полными слёз. Не упоминай, говорит, при мне его имени. К тому же мать у неё совсем расхворалась. Согнулась, бедная, в три погибели, сидит, стонет, не может двинуться с места.

— Председатель райисполкома!.. Я за него радовался, дела, думаю, у него идут лучше некуда… — грустно проговорил Оразов.

Тут, поскрипывая сапогами, вернулся Ханов.

— Мало того, что сам голоден, и вас оставил без обеда, — ещё более возбуждённо, нежели прежде, заговорил он и извлёк из каждого кармана по бутылке коньяка. — Джерен-ханум, умоляю, дай скорее поесть. У меня уже и билет в кармане, и такси заказано. Лечу вечерним самолётом.

— Чего ты так торопишься? — стараясь быть гостеприимной, спросила Джерен. — Ведь не каждый день приезжаешь в Ашхабад. Может, останешься на пару деньков?

— Хорошо тебе рассуждать, Джерен-ханум. Спасибо, что на пару часов вырвался! Нельзя оставлять отару без чабана!

Высокомерный и самоуверенный тон Ханова показался Оразову отвратительным.

— О какой же это отаре ты говоришь, Каландар? — не вытерпел он.

— Ты что, сам не понимаешь? Если сверху некому командовать, дело не пойдёт.

— Значит, ты — чабан, а народ — отара овец? Так я тебя понял?

— Байры! — взмолился Ханов. — Я не умею разговаривать на голодный желудок. Поедим, и я отвечу на все твои вопросы.

Зная, что гость любит чувствовать себя за едой свободно, Джерен расстелила на топчане ковёр и бросила несколько подушек.

Ханов снял сапоги и уселся посреди топчана, подложив под колено подушку. Увидев полную чашу жаркого из джейрана с помидорами и картошкой, он потёр от удовольствия руки и засмеялся:

— Ох, и красиво ты всё устроила, Джерен-ханум.

— Хвали своего друга. Байры сам всё приготовил.

— Байры? Ай, молодец! Я ведь говорю, что с такими способностями ты давно должен был стать академиком!.. Иди и ты к нам, Джерен-ханум.

— Ешьте без меня. Я потом буду чай пить. Да к тому же я на тебя сердита, Каландар.

— За что? За то, что я приволок тебе мургабского джейрана?

— За то, что ты обидел хорошую женщину!

— Ты была у неё? Я ведь тебе сказал, что она не придёт, и не надо было ходить.

— Не могу себе простить, что когда-то познакомила вас. Хотя откуда мне было знать, что ты так поведёшь себя…

Окончательно расстроившись, Джерен ушла в дом.

Если слова Джерен несколько сбили спесь с Ханова, то аппетита они ему не испортили.

— После таких упрёков, Байры, я не обойдусь без ста граммов.

— Почему сто, можно и двести!

Ханов молча ел и пил, похрустывая ровными здоровыми зубами. По тому, как он обгладывал рёбрышки, с каким вожделением проглатывал куски печени и лёгких, было видно, что поглощение пищи доставляет ему истинное наслаждение.

Но вот он взял бумажную салфетку, вытер рот и руки, закурил и повернулся к другу:

— Теперь спрашивай, о чём хочешь.

Байры Оразов протянул гостю лежавшую в стороне газету.

— Ты говорил о Карлыеве. Не он ли написал эту статью?

Ханов краем глаза заглянул в газету.

— Он самый! А что?

— Очень содержательная статья. Видно, человек хорошо знает марксистскую эстетику.

— Вполне возможно, что эстетику он и знает. Однако руководить людьми не умеет. И не желает уступать дорогу тем, кто умеет.

— Людей ты назвал отарой овец?

— Ну, какой ты, право, Байры! — Повернувшись набок, Ханов щелчком отбросил сигарету и опёрся на локоть. — Всё ещё не забыл? Если это слово тебя смутило, считай, что я его не произносил. Беру назад.

— Сказанное слово — что пущенная стрела. Если и захочешь поймать — не сумеешь.

Ханов поднялся на колени:

— Ты хочешь со мной поссориться?

— Нет, хочу, если получится, объясниться, — ответил Байры Оразов. — Теперь я, кажется, понял, почему ты написал жалобу. Если ты способен уподобить народ отаре овец, то и все остальное, включая и жалобу, меня уже не удивляет.

Вместо того, чтобы задуматься над сказанным, Ханов расхохотался.

— Ты не смейся, а слушай! — серьёзно продолжал Оразов. — Возьмём, к примеру, лекции. Некоторые читают их с величайшей лёгкостью. Спокойно заходят в аудиторию. Открывают конспекты. И, глядя куда-то поверх голов, не умолкают, пока не прозвенит звонок. Слушают их студенты или нет, им всё равно. А другие так не умеют. Если их не будут слушать, они не смогут произнести ни слова. Они уйдут.

— Напрасно.

— Почему же напрасно? Если людям неинтересно то, что им говорят, зачем же отнимать у них время?

— Это совсем разные вещи! Я не учёный, а начальник. Я не читаю лекций, я даю указания.

— Ты не понял моей мысли, Каландар.

— Понял.

— Ничего не понял! Тебе не приходило в голову, что ты даёшь ненужные указания? Вот ты, например, проводишь совещание. Ты знаешь, в каком настроении ушли от тебя люди? Благодарны ли они тебе за твои напутствия и указания?

— Мне не нужна их благодарность, Байры, мне нужен план. Понятно?

— Да, вижу, что говорю впустую. А ведь я не случайно вспомнил о лекторах. Ведь и руководитель по существу — тот же педагог. И тот и другой учат людей. Если умного педагога слушают с интересом, то на лекциях болтуна сидят потому, что обязаны сидеть, и если к одному руководителю обращаются с охотой, то к другому — по необходимости.

— Тебе, Байры, не хирургом быть, а, как наш Карлыев, философом.

Байры Оразов был несколько обескуражен поведением товарища. Вместо того чтобы рассердиться или хотя бы возразить, Ханов глупо расхохотался. А теперь сидит с безразличным видом, будто его этот разговор вовсе не касается.

— Скажи мне лучше, Каландар, что ты узнал в ЦК о своём заявлении?

— Сначала оно будет рассматриваться на пленуме райкома.

— Тебе надо было забрать заявление.

— Мне предложили, но я отказался.

— Напрасно.

— Я не из тех, Байры, что садятся на верблюда и прячутся за луку седла. Я не какой-нибудь скандалист. Я ставлю вопрос принципиально. Или Карлыев, или я! Две бараньи головы в одном казане не варят.

— В ЦК правильно решили направить твоё заявление в райком. Пусть, мол, сам народ решает.

— Именно это мне и нужно! — подхватил Ханов. — Не думаю, что окажусь в проигрыше. Хотя, конечно, Карлыев, чтобы опозорить меня, такую философию разведёт, только держись. Представляю себе, какую он развернул деятельность. Но материала у них против меня нет. А у меня в руках факты. И я буду бить их философские разглагольствования фактами. Словом, уверен, что почти весь партийный актив района поддержит меня. Поэтому я спокоен.

Солнце начинало клониться к Копет-Дагу. Ханов посмотрел на часы:

— Ох ты, уже, оказывается, много времени. Через пятьдесят минут я улетаю. Вон и машина пришла.