Арсений Замостьянов - Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

• Название: Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...
• Автор: Арсений Замостьянов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-235-03624-6

Гаврила Романович Державин (1743–1816) — исполинская фигура в истории русской классической литературы. Но верстовыми столбами в его судьбе были, пожалуй, не книги, не оды, не собрания сочинений. Сам себя он ощущал в первую очередь государственным человеком. В разные годы Державин занимал высшие должности Российской империи: возглавлял Олонецкую и Тамбовскую губернии, был кабинет-секретарём императрицы Екатерины Великой, президентом Коммерц-коллегии, министром юстиции при императоре Александре. И при этом оставался первым поэтом Империи.

«Един есть Бог, един Державин» — так мог написать о себе только поистине гениальный поэт, и совершенно не важно, что это цитата из иронического по сути стихотворения.

Для многих из нас Державин остался в памяти лишь благодаря пушкинским строкам: уже на пороге смерти, «в гроб сходя», он «благословил» будущее «солнце нашей поэзии», лицеиста Пушкина. Но творчество самого Державина вовсе не устарело. Оно стало неожиданно актуальным в XX веке и остаётся таковым по сей день. «Многие дороги в России — литературные, политические, воинские — ведут к Державину» — так утверждает автор книги, историк и писатель Арсений Замостьянов.

знак информационной продукции 16+

---

Перед нами одна из самых гармоничных строф Державина. Поэт сразу втолковывает: это не традиционная ода во славу героев и монархов. Скорее — антиода, в которой не место похвалам. Изнанку блистательного екатерининского двора не принято было демонстрировать.

Такой острой сатиры русская литература ещё не знала. Даже Фонвизин не замахивался на сильных мира сего столь откровенно. А Державин не мог сдержать возмущения. Если видел порок — тут же объявлял ему войну. И рассказывал об этом не шёпотом, а во весь голос:

А там израненный герой,
Как лунь во бранях поседевший,
Начальник прежде бывший твой,
В переднюю к тебе пришедший
Принять по службе твой приказ, —
Меж челядью твоей златою,
Поникнув лавровой главою,
Сидит и ждёт тебя уж час!

Кто это — Суворов? Нет, скорее — Румянцев, образ которого Державин в «Вельможе» противопоставляет временщикам и сибаритам. В нём виделось воплощение идеальных героев Античности, воспетых Плутархом. «Камилл был консул и диктатор римский, который, когда не было в нём нужды, слагал с себя сие достоинство и жил в деревне. Сравнение сие относится к гр. Румянцеву-Задунайскому, который, будучи утесняем через интриги кн. Потёмкина, считался хоть фельдмаршалом, но почти ничем не командовал, жил в своих деревнях. Но по смерти кн. Потёмкина, получа в своё повеление армию, командовал оною и, чрез предводительство славного Суворова обезоружа Польшу, покорил оную российскому скипетру», — поясняет автор.

Державин сражается не только с вельможным высокомерием, но и с жёлтым дьяволом. Приглядимся: «меж челядью твоей златою», «се образ черни позлащенной». Зло сверкает золотом, истинное благородство поблёскивает сединой.

Любой актёр расскажет, как трудно декламировать державинского «Вельможу». И не только из-за архаичного, допушкинского тона. В «Вельможе» контрастно сочетается несочетаемое: саркастический хохоток и вдохновенное лирическое признание, громогласное, честное резонёрство и апокалиптический ужас. Теряется нить, приходится постоянно менять интонацию, нужно за семь минут побывать и сильным, и слабым, и демиургом, и маленьким человеком. Только у Державина получалось всё это связать воедино так, чтобы стихотворение не распадалось на куски. По канонам классицизма это форменное варварство. Тут уж — песни отдельно, а пляски отдельно. Классицизм, сентиментализм, романтизм, реализм… Все определения литературных стилей, конечно, условны, особенно когда речь идёт о столь нетрафаретном художнике, как Державин. В его пиршественном меню всего вдоволь! Вот Ломоносов никогда не перемешал бы ёрнический «Гимн бороде» с «Вечерним размышлением о Божием величестве». Державин, поклонявшийся Ломоносову, нашёл себя в яростной пестроте красок.

Державин сам был вельможей, крупным сановником. И у него в коридоре, бывало, толпились просители, и к нему приходили письма со слёзными жалобами… И в Сенате был не сторонним свидетелем. Там он служил, работал, всё видел собственными глазами. И точно знал, что имеет в виду, когда рифмовал:

Осёл останется ослом,
Хотя осыпь его звездами;
Где должно действовать умом,
Он только хлопает ушами.

Державин очаровательно прокомментировал эти строки: «Автор, присутствуя тогда в сенате, видел многих своих товарищей без всяких способностей, которые, слушая дело, подобно ослам, хлопали только ушами».

Поведал и про несчастную вдову с грудным ребёнком: «Вдова Костогорова, которой был муж полковник, оказывал многие услуги Потёмкину и был из числа его приближённых, имел несчастие, поссорясь за него, выйти на поединок с известным Иваном Петровичем Горичем, храбрым человеком, который уже после был генерал-аншефом; сей убил его выстрелом из пистолета, как говорили тогда, умышленно тремя пулями заряжённого; вдова Костогорова после смерти мужа, прося покровительства князя, часто хаживала к нему и с грудным младенцем на руках стаивала, ожидая на лестнице его выезду».

Державин был строг к Потёмкину, подчас несправедливо его корил. Уж таким человеком был князь Григорий Александрович — многих задевал исполинскими плечами. Среди отзывов современников о Потёмкине преобладает злая критика. Кого только Потёмкин походя не обидел — хотя бы своей удачливостью.

В 1798 году ода «Вельможа» вышла в свет — уже не в списках, а в официальной печати. Получилось, скажем прямо, не вполне благородно. Публика в те дни воспринимала «Вельможу» как хлёсткий удар по князю Таврическому, а новый император Павел как раз принялся искоренять добрую память о Потёмкине. Вышло, что Державин своей смелой, дерзновенной одой «подпевал» императору. Даже к убийцам отца Павел относился снисходительнее, чем к тайному супругу матери. Державину был хорошо известен Василий Степанович Попов — ближайший соратник Потёмкина, знаменитый правитель его канцелярии. Однажды Павел решил подвергнуть Попова изощрённой экзекуции: вызвал его и принялся бранить Потёмкина. Когда император патетически воскликнул: «О, как нам поправить неисчислимое зло, которое Потёмкин причинил России?» — Попов не удержался, ответил скороговоркой: «Есть одна мера. Отдайте туркам Крым, Новороссию и берег Чёрного моря».

Император потревожил даже могилу великого екатерининского администратора.

Державина это смущало, но он надеялся, что вдумчивый читатель поймёт: ода — не пасквиль на Потёмкина, таких временщиков после смерти Екатерины меньше не стало.

Война с вельможами спасла честь Державина в советское время. Кто ещё в XVIII веке так яростно обличал самодержавную политическую элиту? Тут и Пушкина можно припомнить:

Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры
Их горделивые разоблачал кумиры.

Бич вельмож — уважаемая фигура в советском литературном пантеоне, ему можно простить и гимны Екатерине. Певца империи признали классиком во времена ожесточённой борьбы с пережитками царизма…

Возможно, Державин не стал бы развивать давнюю оду «На знатность», если бы не исследовал хорошенько «обратную сторону Луны», будучи секретарём императрицы. Поверхностно он узнал двор ещё смолоду, когда служил в гвардии. Потом, к своему несчастью, изучил пёстрое сообщество картёжников.

Потом окунулся в тихую (только с виду!) заводь провинции, которую тогда не называли гоголевской, потому что Гоголь ещё не родился. Наконец, угодил в ближайшее окружение императрицы и убедился, что «украшение одежд» не более чем суета сует, а подчас и прикрытие разврата.

ЛАСТОЧКА И ОРЛИЦА

Нам мало известно о романтических похождениях Державина, хотя его неутомимость на этом фронте бесспорна. В те годы не принято было распространяться об амурных подвигах напрямую, без аллегорий. Ходасевич, следуя моде XX века, приписал Державину немало романов, целый батальон дам сердца. Биографу приходилось фантазировать: точными свидетельствами он не располагал. Гаврила Романович не был чрезмерно чувствительным: забавлялся, но не сгорал. А вот с Пленирой вышла загвоздка: прилепился к ней всерьёз и надолго. Лёгкие развлечения, конечно, продолжались и в годы их совместной жизни. Но… Когда кабинет-секретарская жизнь опротивела Державину, когда он чувствовал себя изгоем и одураченным правдолюбом, случилась размолвка с Катериной. Державин жил тогда в Царском, подле императрицы, хотя она редко желала его видеть. Он ждал, что Пленира сделает первый шаг навстречу, приедет в Царское… И написал ей такое письмо:

«Мне очень скучно, очень скучно, друг мой Катинька, вчерась было; а особливо как была гроза и тебя подле меня не было. Ты прежде хотела в таковых случаях со мною умереть; но ныне, я думаю, рада, ежели б меня убило и ты бы осталась без меня. Нет между нами основательной причины, которая бы должна была нас разделить: то что такое, что ты ко мне не едешь?.. Стало, ты любишь, или любила меня не для меня, но только для себя, когда малейшая неприятность выводит тебя из себя и рождает в голове твоей химеры, которые (боже избави!) меня и тебя могут сделать несчастливыми. Итак, забудь, душа моя, прошедшую ссору; вспомни, что я уже целую неделю тебя не видел и что в середу твой Ганюшка именинник. Приезжай в объятия верного твоего друга».

Таких покаянных посланий Державин не писал никому, кроме Катерины.

В Тамбове, после нервных потрясений, она подхватила тяжёлую лихорадку. За считаные недели состарилась — и все надежды Державина на лекарей пошли прахом. Увядание 33-летней красавицы продолжалось в Москве и Петербурге. Всё реже Катерина Яковлевна вставала с постели. На прощание, ослабев от смертельной болезни, она дала Державину два мудрых совета. Когда Гаврила Романович, не отходя от постели больной, несмотря на важные государственные дела, хотел отменить поездку в Царское Село, она молвила слабым голосом: «Ты не имеешь фавору, но есть к тебе уважение. Поезжай, мой друг. Бог милостив, может, я проживу столько, что смогу с тобой проститься».