Галина Космолинская - Русский Бертольдо

• Название: Русский Бертольдо
• Автор: Галина Космолинская
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: История
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-86793-903-8

Книга посвящена судьбе итальянского комического романа болонца Джулио Чезаре Кроче (1543–1609) «Хитроумные проделки Бертольдо» в России XVIII столетия. В центр исследования поставлен русский перевод 1740-х годов (рукопись Библиотеки МГУ), текст которого публикуется впервые. Широкий диапазон бытования русского «Бертольдо» на протяжении столетия — от народной комики до просветительских интерпретаций — дает редкую возможность рассмотрения его рецепции на различных социальных уровнях. Однако феномен европейской популярности этого романа следует, по-видимому, объяснять не столько удачными, созвучными времени, трансформациями текста, сколько глубинной архетипической сущностью его протагониста. Исследование проводилось в русле истории книги и чтения эпохи Просвещения. Для историков, филологов и всех интересующихся культурой России XVIII в.

---

Французским оригиналом «Италиянского Езопа» послужила анонимная переделка романа Кроче, вышедшая в 1750 г. в Гааге под названием «Histoire de Bertholde»[299]. Весьма удачное с точки зрения читательской конъюнктуры изменение названия, как уже отмечалось, выдает знакомство русского переводчика с немецким вариантом той же французской версии — «Der Itälienische Aesopus» (1751)[300].

Из «Предуведомления» от французского переводчика (он же редактор и издатель) русский читатель мог узнать не только имя автора «Бертольдо», «славнаго в свое время Болонскаго стихотворца», но и о «славной» Академии делла Круска, которая

весьма доволна будучи сим сочинением Джулия Чезаря Крочия, <…> наложила труд на самых лучших Пиитов описать оное стихами; что и исполнено было с таким шастием, что вся Италия тем была довольна[301], —

то есть освещалась история создания стихотворной версии романа, инициированной и изданной Лелио делла Вольпе в 1736 г. в Болонье. Особо подчеркивалась необычайно широкая популярность романа:

Сия книга во всей Италии столь известна, сколь и любима, и кто в сем Государстве не читывал приключении Бертолда, Бертолдина и Какасенно, то есть: отца, сына и внука, тот почитается за сущаго невежду и за человека, не имеющаго вкуса[302].

В то же время читателю предлагалось не само сочинение Кроче и даже не его «академическая» версия, а новая переделка «Бертольдо» в просветительском духе. Под пером французского редактора забавные эпизоды «народного» романа оказались как нельзя более удобным поводом для современных философских рефлексий. Макаронический площадной говор «низкой» комедии был решительно вытеснен бесконечными рассуждениями о глубинной сущности описываемых явлений, о мотивах поступков персонажей и человечества в целом. Во всем этом видна попытка направить не слишком высокий читательский вкус в нужное русло. Действительно, читатель (в том числе русский), потянувшись за развлекательным чтением, по сути, получал в руки популярное изложение важнейших идей эпохи Просвещения.

Тема «торжества Разума», одна из наиболее актуальных, пронизывая весь роман, варьируется здесь на разные лады: «тонкой, здравой и проницательной разум» — самый щедрый дар природы человеку, «сокровище», «блистание необыкновенной остроты», скрытое за безобразным видом, грубостью языка, одежды и поступков; он важнее знания «обыкновений и обрядов» и даже может вывести человека «из подлаго и беднаго крестьянскаго состояния», сделав его «любимцем однаго из славных Государей». Плодом магического упования на Разум являлась мысль о недопустимости судить о человеке по его внешнему виду, к которой очень часто прибегает французский редактор в качестве некоего «философского» аргумента. В конце концов, он позволяет себе снизить накал и высказаться проще: «Естли б по виду человеческаго тела о разуме рассуждали, и о последнем по первому заключали, то бы я, конечно, не отважился представить моим читателям описываемую мною теперь особу»[303].

Рассуждения подобного рода становятся уже навязчивыми, когда они, целиком заполняя обширное «Предуведомление», переходят и на первую главу. Похоже, словесная стихия настолько захватила французского анонима, что, несмотря на неоднократный повествовательный зачин «Между тем я начинаю», ему никак не удается приступить к самому повествованию ни в первой главе, ни даже во второй. Прежде чем выпустить на сцену самого героя, он еще и еще раз делает попытку объяснить феномен «из грязи в князи», что, впрочем, ему плохо удается. В том, что богатый и знатный может достичь высочайших степеней счастья, рассуждает он, нет ничего удивительного, но чтобы «крестьянин, не имеющий друзей, ни одобрительных писем и ниже самаго малейшаго знакомства при дворе <…> ни какой другой помощи кроме своего собственнаго разума, до самаго высочайшаго степени чести дошел <…>» — короче говоря, «случай Бертольдо» представляется ему просто уникальным[304].

Свое развитие получает в «Италиянском Езопе» и другая, не менее острая тема эпохи — «естественное равенство»[305]. Известный разговор Бертольдо с царем об эгалитаризме, когда в качестве основного аргумента герой использует собственный зад, во французской версии подан в лаконично-смягченном пересказе, фактически лишенном своего комизма[306]. «Французский Бертольдо» серьезно озабочен поисками причин неравенства людей в обществе: с поистине просветительским оптимизмом он внушает читателю, что главная причина кроется в социальных амбициях людей, в их «безумном тщеславии», что различие между людьми состоит ни в чем ином, «как токмо во мнениях и мыслях человеческих»[307]. По сути, смех побежден резонерством. Забавно-грубоватый эпизод, который в «народной книжке» прочитывался как центральный, здесь полностью нейтрализован — впрочем, его судьба и без того была предрешена эстетикой прекрасного, господствующей в XVIII столетии. Неудивительно, что в другой переделке «Бертольдо», которая входила в состав «Bibliothèque universelle des Romans», специально предназначавшейся для дамского чтения, пикантный момент эпизода был вовсе опущен.

По версии «Италиянского Езопа», Бертольдо — само воплощение идеи равенства. Каждый его шаг удостоен авторской рефлексии: герой без страха входит во дворец — это потому, что он искренне убежден, что «все люди единым творцом и в совершенном равенстве сотворены»; смело обращается к царю — так как уверен, что «нет в свете ни одного человека, с которым бы не можно было откровенно общаться», и т. д.[308]

Образ такого человека, который не имел ни «другого учителя, кроме самой природы, ни других правил жизни, кроме предписываемых нам здравым разумом»[309], вполне естественно провоцировал рассуждения на другую столь же популярную тему — «золотого века». Эти не менее многословные рассуждения, разрастаясь все больше по ходу повествования, иной раз переходили в настоящие ностальгические стенания: когда-то монархи были доступны своему народу, они за «честь и несказанное удовольствие вменяли употреблять все свои силы к услугам своих подданных»; им и теперь полезно было бы иногда «забыть свое звание и Величество» и сравняться со своими подданными, но «о, счастливые времена! о, обычаи, столь соответствующие здравому разсудку, природе и самой истине, где вы ныне? увы, к нещастию нашему мы едва и напоминание о вас имеем!»[310] — и т. д. и т. п.

Таким образом, читатель плутовского романа получал урок популярной философии. Говорить о глубине просветительских концепций здесь, конечно, не приходится; тем не менее важен сам факт — зерна тех же самых идей, которые выдвигала эпоха, прорастали повсюду, даже в литературе развлекательного свойства. Тем не менее в России это не меняло критического отношения просветителей к несерьезному чтению. Оно зачастую оставалось прямо враждебным.

Рекреативной литературе инкриминировалось серьезное по тогдашним понятиям преступление — неполезность. В борьбе за русского читателя просветители всячески старались «обезвредить» сочинения, целью которых являлось только развлечение. Одним из способов было использование «старой песни на новый лад»: в качестве уступки недостаточно развитому читательскому вкусу в заглавии давалась мнимая установка на смех и развлечение, на самом же деле старый текст подвергался редактированию согласно горацианской концепции сочетания «приятного с полезным»[311]. Все эти условия были соблюдены и при издании «Италиянского Езопа»: эпиграф из Горация на титульном листе — «Смеясь, говорить правду кто запрещает?» — не оставлял сомнений, что читателю предлагалось сочинение «приятно-полезного» свойства.

Вскоре «Италиянской Езоп» был переиздан содержателем Сенатской типографии в Москве Фридрихом Гиппиусом[312]. Московское издание отличалось от первого тем, что вышло «с приобщением» четырех небольших сочинений: «О безпорочности и приятности деревенския жизни», «Храм земнаго увеселения во сне виденный», «Дворянин в деревне» и «О людях, обещаний своих неисполняющих». Все они в той или иной степени перекликались с содержанием притчи о мудром крестьянине во французской редакции. Первое — может быть, несколько больше других.

«О безпорочности и приятности деревенския жизни», принадлежавшее перу В. К. Тредиаковского, уже было опубликовано 25 лет назад[313], что отнюдь не смутило издателя. Он, по-видимому, счел это сочинение отличной парой к главе «Похвала деревенской жизни; сколь нега вредна здравию», введенной в текст «Италиянского Езопа» французским редактором[314].

Присутствие «деревенских» текстов в дополнении к «Италиянскому Езопу» вряд ли было простой случайностью. Характерный интерес к крестьянской тематике, не в последнюю очередь подогревавшийся идеями физиократов, в полной мере отразился в литературе и искусстве 1780–1790-х годов. Появился целый ряд сочинений наподобие «Сельского Сократа» Г. К. Гирцеля (М., 1789), «Учения добродушнаго Рихарда» или «Науки добраго человека Рихарда» Б. Франклина (СПб., 1784; М., 1791), в то время как сцены театров были заполнены «благородными поселянами», «сельскими философами» и «мудрецами»[315].