Исай Калашников - Повести

• Название: Повести
• Автор: Исай Калашников
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1987

Повести народного писателя Бурятии Исая Калашникова, вошедшие в сборник, объединены темой долга, темой служения людям.

В остросюжетном «Расследовании» ведется рассказ о преступлении, совершенном в одном из прибайкальских поселков. Но не детектив является здесь главным. Автор исследует психологию преступника, показывает, как замаскированная подлость, хитрость оборачиваются трагедией, стоят жизни ни в чем не повинным людям. Интересен характер следователя Зыкова, одерживающего победу в психологической схватке с преступником.

Повесть «Через топи» посвящена воспитанию молодого человека, вынужденно оказавшегося оторванным от людей в тайге. Писатель показывает, как нерешительный, инфантильный юноша, преодолевая трудности, становится мужественным и ответственным человеком.

---

— А вот с чего… Она бывала и веселой. Шутит, смеется, больных подбадривает. А придет он, сразу другой делается.

— Вы видели, как в тот вечер пришел Миньков в больницу?

— Я как раз в коридоре была, когда он зашел.

— Он пришел один?

— Конечно. Он всегда один приходил.

— До больницы он шел вместе с Тимофеем Павзиным. Вы не слышали за дверью их разговора?

— Не припомню. — Она задумалась. — Нет, не слышала. Я услышала, что кто-то вытирает ноги о решетку. Подумала: ну вот, бог дает еще одного больного. А зашел Степан Васильевич. И был он какой-то не такой. Не как всегда. Раньше шутил — когда за Тимоху замуж выйдешь? А тут и не поздоровался. Спрашивает: «Вера не ушла?» И попросил поторопить ее.

— В больнице в тот вечер были люди. Когда они выходили — могли встретиться с Миньковым?

— Что вы, они раньше были. Сначала отец девочки. Потом — те, что привезли больного с отравлением. Нет, это много раньше было. Мы уже все сделали, и Вера Михайловна домой собиралась, когда пришел Степан Васильевич.

— Он сам сюда заходил?

— Сюда он никогда не заходил. Вера Михайловна всем строго наказала: без ее ведома сюда никого из посторонних не пускать.

— Положим, Миньков не совсем посторонний.

— В больнице он — посторонний, — построжавшим голосом сказала Марийка. — И я говорила уже, что она любила посидеть одна, об чем-то подумать. А то и писала что-то. Тут уж не только кого-то другого, но и меня выпроваживала.

— Что же, интересно, она могла писать?

— Вот уж не знаю. Да ее тетрадь, наверное, и сейчас в столе лежит. Если желаете, посмотрим.

Он подергал ящик стола — заперто. Марийка пошарила в карманах халата Веры Михайловны, нашла ключи.

— Подожди, — сказал Миша. — Позови кого-нибудь в свидетели. Протокол надо составить.

Марийка привела одного из больных. В столе нашли толстую тетрадь в ледериновой обложке. На первой странице крупными буквами было тщательно выведено «ДНЕВНИК».

Марийка заглядывала в тетрадь через его плечо. Вдруг дыхание ее стало сбивчивым, она зашмыгала носом и, пряча лицо в ладонях, вышла.

Из дневниковых записей.

«Целый месяц Степана не было дома. Во время сезона охоты он всегда подолгу живет в заказнике. Я измучилась с домашней животиной. Запоздала, вовремя не накормила — визг, гогот на всю улицу. Не доглядела за одним поросенком, что-то такое съел, что ли, ночью издох. Ждала неприятного разговора со Степаном. Обычно он возвращается из тайги на себя не похожий, обросший, раздраженный конфликтами с браконьерами. А тут урон в хозяйстве… Ну, думаю, и будет же шуму.

Но шума не было. В этот раз он вернулся чем-то очень довольный, радостно-возбужденный. Убыль в свинячьем поголовье воспринял спокойно. Даже не упрекнул меня в нерадивости.

Какая-то радость распирала его. Все ждала — скажет. Не сказал…

Прихожу на обед, у нас Тимоха Павзин. Степан угощает его водкой. Увидев меня, Тимоха шапку в охапку и — за дверь. Давно заметила: стоит мне появиться дома — Тимоха мгновенно исчезает. В этот раз спрашиваю у Степана: что с ним?

— Я ему сказал, что ты не любишь, когда дома торчат посторонние. Если рассердишься, силой принудишь лечиться от пьянства. Имеешь на это право. — Смеется. — Иначе он тут дневать и ночевать будет.

Конечно же, я рассердилась. Зачем делать из меня пугало? Кроме того, мне Тимоху по-человечески жалко. Нет своего очага — пусть у чужого погреется.

Спорить со мной Степан не стал, глянул как-то так, будто знал что-то особое, моему уму непостижимое. И вообще, споров со мной он в последнее время избегает. Чуть наметилось несогласие — умолкает или переводит разговор на другое. А невысказанное, недосказанное растет, накапливается. Трудно…

Спрашиваю себя: почему вышла замуж за Степана? Была раздавлена, беспомощна, страшилась одиночества. Все это так. Но и о нем, о Степане, думала. Неприкаянный, себя потерявший. Одна головня и в печи не горит, две и в поле курятся. Курятся — да.

И хочется поговорить со Степаном честно, откровенно, открыто. А не получается.

На улице встретила Семена Григорьева. Жалуется на Степана. И меня жалеет — с кем ты связалась!

Спрашиваю у Степана: что получилось с Семеном?

Он презрительно скривил губы.

— Не лезь в мои дела.

Мне показалось, что он презирает не только Семена, но и меня.

Все определеннее, яснее вижу: Степан живет своей, отъединенной от меня жизнью. А в чем суть этой жизни, понять не могу. Молчим. А если говорим, то так — о дождях, о грибах, о дровах… Временами все это напоминает игру в подкидного дурака. Безобидные шестерки в ходу, а карты покрупнее всяк у себя держит, ждет случая, чтобы пустить в дело и принудить противника к сдаче.

— Степан, ты чувствуешь, что мы живем неладно, плохо живем?

Раздраженно пожимает плечами.

Сейчас немного отошла. А по дороге из города казалось, что трясет меня не автобус, а лихорадка. Стыдно признаться, но все эти годы я безотчетно ждала встречи с Виктором. Не думала о ней, но ожидание почти постоянно жило во мне. И вот встретились… Такой встречи и врагу не пожелаю. А ведь пройди я по улице на минуту раньше или позже, разминулись бы на годы, а может быть, и на всю жизнь. Так нет. Не подсказало сердце, промолчала душа.

Не могу вспомнить, что я ему сказала.

Но — Виктор! Это — Виктор? Я его не только любила. Он был для меня примером честности и прямоты.

Болит сердце.

Счастлив тот, кто способен стряхнуть с себя прошлое, как пыль с платья».

XXXI

В гостиничной кухне было шумно. Приехали командированные, убивали время костяшками домино. Стучали, увлеченно спорили, разрешали спор громким хохотом. Соня и Миша сидели за журнальным столиком друг против друга, дымили в лицо один другому. Перед Соней лежал открытый блокнот. Она собралась сделать из дневника выписки и ждала, когда Зыков отдаст тетрадь. Но он бы вообще предпочел, чтобы до поры до времени о дневнике никто не знал. Все Миша… Принес дневник, когда его, Зыкова, в гостинице еще не было, на радостях похвастался находкой перед Соней. И вместе с ней успел прочесть записи. Сейчас они обсуждала прочитанное, и Зыков невольно прислушивался к их разговору.

— …поступил честно, больше того, благородно и человечно, — убеждала Соня Мишу, — Но доброта должна иметь границы. Без них она может легко превратиться в свою противоположность.

— Не увлекайся, Соня. Доброта, благородство, человечность, да еще и безграничные — вон куда хватила! Выдумка у тебя безграничная — это точно.

— Послушай, Миша, ну что у тебя за манера — все заземлять! И все низводить до элементарщины. Мне же нужно совсем не то, что вам. Вам — факты, мне — образы. И образ Степана Минькова для меня приоткрылся с новой стороны…

— Но ты совсем пренебрегаешь фактами. Жениться на женщине, не любя ее, — какое же это благородство! Это, извини, иначе называется.

— Как?

— Сказал бы…

— Сказал бы, да сказать, Мишенька, нечего!

— Ты забыла, что говорил Миньков. Он сказал, что жену не любил. Сам сказал.

— Я прекрасно помню, что он говорил. У меня тоже были на этот счет кое-какие сомнения. Но… — Она повернулась к кухне, где в это время раздался дружный хохот. — Что за дурацкая игра! И это веселье! Видишь ли, Миша, что немыслимо в нормальных условиях, то становится возможным и даже необходимым в исключительных. Вера Михайловна оказалась в таком положении, что Степан Васильевич стал для нее той соломинкой, за которую хватается утопающий.

Уши у бедного Миши раскалились до малинового цвета, просто было удивительно, как от них не воспламенились кудри, но он — мужественный все-таки парень! — не потерял присутствия духа.

— Соня, тут как раз твоя логика чувств против тебя щетинится.

— Это ты щетинишься. Против Степана Васильевича. И я тоже знаю — почему. Он больше других ждет результатов вашей работы. А вам сказать нечего, и это раздражает. Если ты честный человек, признайся, что это так.

— Это не так. Просто я чувствую, что твой Степан Васильевич…

Зыков предостерегающе кашлянул. И вовремя. Разгоряченный спором Миша напоминал молодого петушка, готового доказать, что у него и шпоры острые, и клюв крепкий. Салага чертов! Зыков с силой хлопнул тетрадью по колену.

— Изведете меня! В одно ухо — доминошники, в другое — полуношники. Приберегли бы эмоции для чего другого. Тебе, Миша, известно, что в нашей, например, работе избыточная чувствительность вредна. Скоропалительные выводы — от нее родимой.

Миша виновато умолк. А Соня поправила очки, съязвила:

— Избыток чувствительности? Да ее у вас вообще нету!

— Верно, нету, — обрадованно согласился Зыков. — Знаете, что я вам скажу, Соня? Берите-ка за рукав Мишу и тащите на улицу. Сидит, понимаешь ли, умничает, а там — воздух, сосны, волны, луна.