Исай Калашников - Повести

• Название: Повести
• Автор: Исай Калашников
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1987

Повести народного писателя Бурятии Исая Калашникова, вошедшие в сборник, объединены темой долга, темой служения людям.

В остросюжетном «Расследовании» ведется рассказ о преступлении, совершенном в одном из прибайкальских поселков. Но не детектив является здесь главным. Автор исследует психологию преступника, показывает, как замаскированная подлость, хитрость оборачиваются трагедией, стоят жизни ни в чем не повинным людям. Интересен характер следователя Зыкова, одерживающего победу в психологической схватке с преступником.

Повесть «Через топи» посвящена воспитанию молодого человека, вынужденно оказавшегося оторванным от людей в тайге. Писатель показывает, как нерешительный, инфантильный юноша, преодолевая трудности, становится мужественным и ответственным человеком.

---

Из носика никелированного чайника ударила струйка пара. Забурлила вскипевшая вода. Он снял чайник, засыпал в него заварки, выключил плитку. Постоял, наблюдая, как раскаленная спираль медленно теряет малиновый цвет, становится красной, чернеет.

В тот дождливый вечер собралось все одно к одному. Клава пригрозила — уеду. А без нее сбыт соболей, добытых с Тимохой, мог сильно затрудниться. И Виктор заявился. Если они встретятся, поговорят, все откроется.

Надо было решиться, разом разрубить этот узел.

Сказал Тимохе:

— Влипли мы с тобой, братец. Вчера Верка сказала мне, что ей о соболях все известно и она молчать больше не будет. Думал, просто так болтает, припугнуть хочет. Но вот записка. Знаешь, она от кого? От ее бывшего хахаля. Снова снюхались. Это значит, что им от меня надо избавиться. Освободить место. Понял?

Тимоха понял. По-собачьи навострил уши.

— Но ты не все еще понял. В тюрьму вместе со мной и ты загремишь. Вот что обидно. Лет пять-шесть отвалят. Возвратишься, Марийка уже замужем будет. Да и никто не пойдет потом за тебя. Разрешение на оружие тебе тоже потом никто не даст. Прощай, охота, на всю жизнь.

Тимоха глаза вылупил, смотрит — не моргнет. Видно: всему верит. И от страха слова из себя выдавить не может.

— Но есть другая возможность. Я с Клавкой уеду в город. Ты станешь работать егерем. Дом этот и все, что в нем есть, тебе оставлю. Марийку сосватаю. Королем тут жить будешь.

Тимоха заворочался на стуле, обвел взглядом кухню, погладил ладонью щетинистый подбородок. Может быть, увидел себя здесь хозяином. Сидит за столом — чистый, в белой рубахе, а у плиты Марийка хлопочет. Вдруг нахмурился.

— А Вера Михайловна?

Хотелось крикнуть ему, что он болван и кретин, каких свет не видывал, но сдержал себя.

— О ней и разговор. Сделаем — комар носа не подточит. Вот послушай…

Лицо Тимохи, осмугленное ветрами и солнцем, бледнея, стало темно-серым, цвета подзолистой почвы. Челюсть отвисла, пальцы рук вцепились в кромку стола.

— Не смогу я.

— Смотри… Не о себе я пекусь. Я и из тюрьмы моментом выберусь, и жизнь снова налажу. Ты — другое дело. Жалко мне тебя, пропадешь. Так что выбирай. Или этот дом, или отдельная комната в каменном подвале с железной дверью.

Нелегко было уломать Тимоху. И потом… Шел по пустырю, стараясь держаться подальше от Веры, лопатки свело судорогой. Хотелось остановиться, крикнуть в темноту: «Не надо!» И крикнул бы. Но язык будто отсох, не ворочался.

От грохота выстрела подкосились ноги, закричал, впадая в беспамятство.

И сейчас, при одном воспоминании, по коже забегали мурашки, помутилось в голове.

Торопливо налил чаю. Обжигаясь, стал пить крепкую, вяжущую во рту жидкость, которая называется уже не чаем — чифиром. Подумал, что сейчас это бесцельно — перелопачивать воспоминания. Внимание надо сосредоточить на другом. Как-то непонятно ведут себя милицейские. Вынюхивают и вынюхивают. К Утесам поехали. Не на прогулку же. Этот Зыков… Возле Тимохи крутится. Допытывается, где да как шли, о чем разговаривали. Не запутался бы Тимоха. Пока что-нибудь сообразит, выспаться же можно! А они вон какие шустряки! И не Тимоху подловить могут… Баторов для чего-то в больницу ходил. Что ему там надо было? А может быть, это говорит о другом, о том, что они тычутся туда-сюда вслепую? Никаких следов же не осталось. Никаких.

Еще раз все перебирал в своей памяти. Нет, никогда они не докопаются. Ничего у них нет. Абсолютно.

И все же тревогу избыть не мог. Оделся, пошел во двор. Хотел что-нибудь поделать по хозяйству. Нет, не до него. Вышел на улицу, сел на лавочку под тополем. Прохладный воздух освежил голову. Внизу, озаренный солнцем, плескался Байкал. Возле берега прыгал по волнам белый катерок. Пробежал лесовоз, обдав его едким чадом. Затем дорогу перебежала чья-то тощая хрюшка. Проводил ее взглядом, привычно подумал: «Тоже мне — хозяева…» И почти успокоился. Сам на себя страху нагоняет. Милицейские тоже люди. А он сто раз убеждался, что люди только строят из себя умников, сами в большинстве своем дураки дураками. Усвоят для себя какие-то нормы, правила, понятия, за их пределы заглянуть им и в голову не приходит.

По улице из больницы шла Марийка.

Вышел ей навстречу.

— С дежурства? Присядь, посиди минутку. Тянет меня к людям, которые Веру знали. А тебя Вера любила.

— Я ее и сама любила.

— Ее все любили, — опечаленно сказал он. — И нашелся же негодяй… Своими бы руками… И какая неповоротливая у нас милиция! Не поймешь даже, то ли ищут, то ли нет.

— Ищут, Степан Васильевич. Вчера со мной один разговаривал.

— Вот-вот, только и делают, что разговаривают. Ну что ты им можешь сказать?

— Это верно, — согласилась Марийка. — Помочь им нечем. Дневник отдала. Да что дневник!

— Дневник?

— Ну. Вера Михайловна его в столе держала.

— Правильно сделала. Ну иди, отдыхай. — Положил руку на ее плечо, подтолкнул легонько.

Будь его воля, не подтолкнул бы, а толкнул, чтобы она в канаву опрокинулась. Услужила, подлая девка! Что написано в том дневнике? Ведь думал — сожгла или разорвала, выбросила. А она его там хранила. Значит, писала что-то такое, что надо было утаить. Но что? Ничего определенного она не знала. Но о многом могла догадываться. Бабы, как собаки, не умом, чутьем берут.

В город пошел утренний автобус. За стеклами окон маячили лица людей. Вот и ему бы сесть, уехать отсюда… А нельзя. Это-то как раз и может навести на размышления. Наоборот, надо мозолить глаза милицейским. И держать ушки на макушке. В случае чего — убраться всегда можно. Но это уже в самом крайнем случае.

Направился в гостиницу. Соня и Баторов сидели на кухне, разговаривали с Агафьей Платоновной. Увидев его, они замолчали.

— А я опять к вам. — Сел на стул, достал сигареты, предложил: — Курите, пожалуйста. А где Зыков?

— В район уехал. — Баторов распечатал свою пачку сигарет.

И в этом жесте, показалось, содержался некий вызов. А может быть, это было обычное милицейское высокомерие. Зыков, тот хитрее, скрытнее. А Баторов молодой, глупый… Что ж, возможно, это и к лучшему.

— Что-нибудь новенькое есть?

— Трудно сказать. — Баторов старательно разминал сигарету.

— Вы уж поверьте Мише: ему действительно трудно что-либо сказать. Подозреваемых много, а обвиняемого все нет, — сказала Соня. — Я к вам идти собралась. У вас есть фотографии Виктора Сысоева?

— Фотографии Виктора? — переспросил он, выгадывая время.

С чего это она заинтересовалась Виктором? Наверное, дневник читала. Уж там он, наверное, через строку упоминается. Проклятая баба, нашла занятие — свою жизнь описывать. Тоже мне, личность! Что же она там понаписала? Какой ерунды наворочала?

Думал о ней как о живой, с прежней, годами накопленной ненавистью.

— А зачем вам фотографии Виктора? Или и другие нужны?

— Можно и другие. Просто взглянуть хотела.

— Я могу принести альбом. Или домой ко мне зайдите.

— Нет, лучше сюда принесите.

Теперь Соня смотрела на него без прежней веселости, серьезно и озабоченно, словно искала что-то в его лице и не находила.

— Послушайте, вам жилось трудно? — внезапно спросила она. — Только честно.

Агафья Платоновна всплеснула руками.

— С чего трудно-то будет? С Верой-то Михайловной! Если с такой женой трудно, то с какой легко будет? И обходительная, и работящая.

— Я не о том, — с легкой досадой сказала Соня.

А о чем, уточнять не стала. И как-то вдруг оказалось, что разговаривать больше не о чем. Соня определенно стала сдержаннее, он уже не чувствовал в ней прежней трепетной уважительности, безоглядного желания изобразить его личностью страдальчески-героической. «Наплела, конечно, наплела-таки что-то, подлая баба!» Будь в дневнике сплошные невинные глупости, вроде записей о погоде, характера поноса у какого-нибудь Ванюшки или Петрушки, дневник бы ему отдали. А тут — помалкивают.

В другое время он постарался бы растормошить их, закрутить разговорами и постепенно выудил бы, если не все, то многое из того, что им известно, но сейчас просто не было сил. Пошел домой, пообещав зайти еще раз, принести фотографии.

Дома лег на диван. Что его так сильно растревожило? Ну хорошо, дневник… Что она могла написать? Ничего конкретного о его сомнительных, с ее точки зрения, делах она не знала. Хватило в свое время сообразительности держать ее подальше от своих тайн. Их взаимоотношения? Тут, понятно, она могла порезвиться. Пусть так. Опять же у него хватило сообразительности признаться милицейским, что никогда не сгорал от любви к ней. А раз такая обстановка, всякие сложности семейной жизни неизбежны. Так что ничего они не извлекут из ее писания.

Но почему же чувство, что опасность — рядом, не уходит? Чего-то он, кажется, не учитывает. Чего? Где остался конец нити, за который могут ухватиться?