Исай Калашников - Повести

• Название: Повести
• Автор: Исай Калашников
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1987

Повести народного писателя Бурятии Исая Калашникова, вошедшие в сборник, объединены темой долга, темой служения людям.

В остросюжетном «Расследовании» ведется рассказ о преступлении, совершенном в одном из прибайкальских поселков. Но не детектив является здесь главным. Автор исследует психологию преступника, показывает, как замаскированная подлость, хитрость оборачиваются трагедией, стоят жизни ни в чем не повинным людям. Интересен характер следователя Зыкова, одерживающего победу в психологической схватке с преступником.

Повесть «Через топи» посвящена воспитанию молодого человека, вынужденно оказавшегося оторванным от людей в тайге. Писатель показывает, как нерешительный, инфантильный юноша, преодолевая трудности, становится мужественным и ответственным человеком.

---

Пошел в магазин. Покупателей, к счастью, не было, и он запер за собою двери на засов.

— Ты так похудел, Степа. И бледный какой!

Клава жалостливо поглядывала на него из-за прилавка. Но жалость эта шла от ума, не от сердца. В своем белом накрахмаленном халате, в белом же чепчике она представлялась воплощением невинности. Румянились щеки, на лбу кудрявилась кокетливая прядка волос. Она хорошо спала, ее не мучили кошмары, ее не одолевают тяжелые думы. Что бы ни случилось, она в стороне останется, отделается легким испугом.

— Вчера Зыков приходил к тебе за продуктами. Был с ним разговор?

— Был. А как же. Разговорчивый парень.

— О чем вы говорили?

— Ты что так смотришь на меня? Уж не ревнуешь ли? — Со смешком она потянулась к нему.

Он отодвинулся. Дура набитая. Нашла время…

— О чем говорили?

— А-просто полюбезничали.

— О соболях он ничего не говорил?

— Что-то говорил. Мол, слухи есть, что тут шкурку соболя можно купить запросто.

— Ну, а ты?

— А я его не глупее, ты не думай! — обиженно сложила губы бантиком.

— Не думаю. Ты всех соболей продала в Иркутске?

— Нет. Продала трем своим подружкам в нашем городе.

— Ну и дура! Говорил же тебе, не сори возле себя!

— Они просили. А что? Что случилось? — забеспокоилась Клава.

— Пока ничего…

Ах дура, дура… Зыков-то, должно быть, в город и уехал. Найти ее подружек — раз плюнуть. Ну дура, вот дура.

— Ты вот что, Клавка… Ты, если о соболях будут спрашивать, меня не впутывай. У меня ты не брала ни одной шкурки. Понятно? Умри, но не говори. Останусь незамаранным, из любой беды тебя вытяну. Вместе жить будем. Проболтаешься — вместе и сядем. Я-то отсижу — ничего со мной не сделается. А вот ты после тюрьмы никому не нужна будешь.

— Ты что это, Степа? Зачем беду накликаешь? Да я теперь к этим шкуркам не притронусь. Пропади они пропадом!

— Я, Клава, не беду накликаю. Предостерегаю. Знай, что ответить, если спрашивать будут.

— А что мне ответить? Где я, Степа, брала соболей, если не у тебя?

В самом деле — где? Сваливать на охотников — не выйдет. На такое вранье не клюнут. Самая хитрая неправда — это полуправда.

— У Тимохи брала. Он тебе давал. И никто другой.

— А ведь…

— Запомни, что сказал. Все другое из головы выкини.

Из магазина пошел к Тимофею.

Тот уже был в легком подпитии. Угрюмые глазки заплыли. Обородатевшая рожа — ребятишек пугать. Ни слова не промолвив, с сопением полез под стол, достал початую бутылку, нарезал хлеба, распластал луковицу, присыпал солью.

— Без меня пил?

— Угу. Внутри горит. — Разлил водку в захватанные стаканы, получилось почти по полному. — Зря мы, Степа. Исказнился.

— Мы? Из-за тебя же все. И ты же… Один.

Ему сейчас и в самом деле стало казаться, что во всем виноват этот алкаш и безмозглый кретин. Что зайца, что человека убить… И откуда берутся такие? Их надо в малолетстве, в зыбках удавливать! Нечего им делать на этом свете!

Злость росла, ширилась, и была она желанной, как искупление.

Тимофей обеими руками взял стакан, поднял голову и в открытый рот, как в воронку, вылил водку. Из своего стакана Степан перелил водку в его, себе оставил всего несколько капель, да и те пить не стал, помочил губы, отодвинул. А Тимофей даже для приличия не отказывался, выдул все, покосился на пустую бутылку, принялся жевать луковицу.

— Что же теперь будет, Степан?

— Ничего. Ни одна душа не знает. И никогда не узнает.

— Боюсь я, Степан. Шибко боюсь. Зачем они ходят ко мне? Выпытывают. Догадка есть, а?

— Говорю: не знают!

— А вроде как знают. Сердцем чую. И Веру Михайловну жалко. О ней все думаю.

— О себе бы лучше думал. Уж она-то тебя бы не пожалела.

«Выдаст, недоумок, выдаст! Чуть прижмут — все выложит». Нестерпимо захотелось выпить, забыться. Но подавил в себе это желание. Думать надо, трезво думать. Вот она, опасность, главная и единственно серьезная — Тимофей. Себя обречет на гибель и его с собой прихватит. Надо же уродиться таким балдой.

Выплеснул капли водки из стакана, зачерпнул воды, пил ее маленькими глоточками, ходил по избе. Грязные, продымленные стены были голы и убоги. Лишь у дверей висела двустволка. Взгляд все чаще задерживался на ней. Та самая. И где, интересно, прячет вкладыш — винтовочный ствол? Наверняка где-то здесь.

— Оставшихся соболишек где хранишь? Дома?

— А? — взгляд Тимофея был тусклым, отсутствующим. — Нет. Не дома. В дупле, которое показывал.

— Там, видел, ребятня хороводится. Наткнуться могут. Перепрятать надо.

— Угу. Перепрячем.

Степан поставил стакан на стол, закрыл лицо ладонями, постоял так, положил руку на широкую спину Тимофея.

— Все будет хорошо. И дом, и Марийка твоими будут. Ты вот что… Как стемнеет, приходи к дуплу. Перепрячем соболей. Они еще пригодятся. Потом ко мне ужинать. Клавку попрошу приготовить того-сего. Посидим, поговорим, выпьем. Хорошо? А я сейчас схожу уток постреляю… В моем ружье выбрасыватель что-то ерундит. Возьму твою двустволку?

— Бери.

— Дай завернуть во что-нибудь? А та штуковина где?

Тимофей поднял половицу, достал винтовочный ствол. Так и есть, держал, вахлак, под боком.

— Пусть тут полежит. Потом тоже уберем с глаз подальше.

Разобрав двустволку, завернул ее в мешковину, сверх того в газету, обвязал бечевкой. Получился аккуратный сверток. Кто и встретится, не подумает, что это ружье.

XXXIII

После Степана в гостиницу зашел Константин Данилыч. Переговорил о каких-то домашних делах с Агафьей Платоновной, присел на табуретку, принялся набивать трубку. Спросил у Миши:

— Один остался?

— Один…

— А те двое? Или у них более важные дела объявились?

— Это как и с какой стороны посмотреть, — уклончиво ответил Миша.

— Ты и один совладаешь. Старательный. Вон какой косогор вскопал. Руки-то не болят?

— Болят. Но он не сознается, — подыграла ему Соня. — Он — личность сильная и волевая.

— Руки не беда, — сказал старик. — Была бы голова не перетружена.

— Этого, думаю, не случится, — добавила перцу Соня.

— И я так же кумекаю. Ефимшу моего прощупывать — напряжения ума не требует. Не косороться, парень. Шибко мне глупым показалось, когда вы за сына принялись.

— Извините, но вы чего-то не поняли. Приниматься за него мы не собирались.

— Понял, парень! Злился я на вас. Поехали к нему, к вам пристрял. Боялся, своими подозрениями собьете парня моего с панталыку. А ты ничего, ловкий, осторожненько с ним обошелся. Тут я и подумал: не зря ли я так-то? Ефимша мне известный и насквозь видный. А вам нет. Стало быть, проверять надо. Обиды, значит, не должно быть. Стал дальше думать уже без всякой злости: кто он, душегубец? Прикидывал и так и этак, ничего у меня не получается. И у вас, смекаю, не получится: знаете-то не больше моего, а может, и поменьше.

— Может быть, — пересиливая себя, улыбнулся Миша.

Старик, видимо, хочет втянуть его в спор. Ну уж нет, не выйдет. Не будем спорить, старик. Тем более, что ты не так уж далек от истины.

Пока старик попыхивал гаснущей трубкой, издающей сипение, Миша приготовил пилюлю для Сони. Сказал Константину Данилычу:

— Соня книгу о природе пишет. Нужны вы ей. Да беспокоить стесняется. Побеседовали бы с ней.

— Для дела я времени не жалею. Стесняться меня нечего. Сейчас я свободный, так что могу и порассказать, и кое-что показать.

Надменно вскинув голову, Соня окатила Мишу холодным взглядом. Но, вкусив мстительной сладости, он уже не хотел остановиться на полдороге.

— Об этом, именно об этом она и хотела попросить вас.

Пусть теперь выпутывается, как хочет.

— Раз такое дело, идемте.

Старик с готовностью встал, спрятал трубку в карман. А у Сони язык не повернулся отказаться. Застегивая плащ, сердито погрозила Мише: «Подожди, я тебе все припомню!»

От гостиницы пошли по тропинке, по той самой… Она змейкой вилась в серой траве. Утоптанная земля успела подсохнуть, и на ней не оставалось никаких следов. Вот и ручей, совсем обмелевший, и косогор, старательно им перелопаченный.

— Нашел пулю-то? — спросил старик.

— Нашел.

— Ну? Вот уж не думал.

Нельзя было понять, искренне удивляется старик или подковырнуть хочет. И Мише вспомнилось, как радовался находке. Думал, что это и есть золотой ключик, открывающий доступ к тайнам.

— Пулю нашли. А толку-то! Без винтовки она немного стоит.

— Стало быть, пуля от винтовки? От трехлинейки?

— Да, от трехлинейки. А их тут давным-давно нет.

Старик остановился.

— Не говори, парень! Не знаешь, не говори. Есть у кого-то винтовка.

— Люди говорят: нет.

— Ты слушай, что я говорю. Года два назад или чуть побольше кто-то у меня спрашивал, нет ли винтовочных патронов. Я еще посмотрел, не осталось ли чего с той поры, когда сам ружьишком баловался. Нет, не осталось. Кто же спрашивал, дай бог памяти… — старик потерянно потоптался. — Не припомню. Нет.