Ольга Шалацкая - Киевские крокодилы

• Название: Киевские крокодилы
• Автор: Ольга Шалацкая
• Издательство: По изданию: О. П. Шалацкая. Тайны города Киева. — Киев: Тип. С. В. Кульженко, 1904.
• Жанр: Прочие приключения

Книга Ольги Павловны Шалацкой впервые вышла в свет под названием «Тайны города Киева» в издании С. В. Кульженко (Киев, 1904). Публикуется по этому изданию в новой орфографии, с исправлением пунктуации и ряда наиболее очевидных опечаток. В книге сохранен порядок расположения материала и иллюстрации из оригинального издания.

---

Скакунов медленно шествовал под белым шелковым зонтом. Солнце еще не село, но, уже близкое к закату, не жгло, пыли в воздухе скопилось достаточное количество и долгое отсутствие атмосферной влаги давало себя чувствовать.

Столкнувшись с мальчуганом, он остановился и спросил:

— Куда идешь?

— А туда… за дровяные склады на ночлег, — отвечал мальчик с помутившимся взглядом и бледными бескровными губами.

— Ты там ночуешь?

— А где же больше? соломку подстелю и лягу.

— Болен, что ли? — продолжал допрашивать Скакунов.

— Нездоровится. Три дня ничего не ел. Когда сила была, пойду на базар, стащу что-либо съестное и убегу, а теперь торговка догонит и коромыслом забьет.

Скакунов засунул в карман руку, отыскал в нем две абрикосовые конфекты, портсигар, два двугривенных и еще трехкопеечную монету и задумался, куда он истратил деньги; недавно получил сорок рублей от полковницы Z., которой раскрасил портрет ее покойного мужа. Третьего дня он изрядно покутил на Трухановом острове, напился пьян и не помнит, что было.

— Черт с ними, стоит ли голову ломать, — сейчас же подумал он с беспечностью lorenzo, подал Семке трехкопеечную монету и попросил, чтобы тот изложил ему свою биографию.

— Спасибо, — пробормотал парень. — Я без роду и племени, барин, отца совсем не помню, а матку, будто сквозь сон. Родился в Нижнем, а оттуда мать переехала в Москву, поступила в прачечное заведение и умерла в больнице. Я остался сиротою и почитай что на улице вырос. Помню, вэял меня какой-то старик, посылал побираться и все, что выпрошу, он забирал себе. Из Москвы меня вывез в Одессу грек и поместил в булочную, там я прожил три года. Затем очутился в Киеве. Здесь меня нанял пирожник за шесть рублей в месяц носить от него на продажу ящики с оладьями. Потом уже попал в одну хорошую компанию, только их, бедных, всех скоро переловили, а я остался, что называется, не при чем, — закончил он свое повествование и схватился за бок.

— Теперича вот заболел и хоть пропадай, все едино конец, видно, пришел.

— Что же ты делал у тех людей? — спросил Скакунов.

— Да все, что приказывали: обучали, как часы сорвать, али в магазин пролезть. Иной раз бывали удачи!

При этом воспоминании, составлявшем, очевидно, светлую страницу его жизни, лицо мальчика озарилось проблеском счастья. Он улыбнулся и эта улыбка, на бледном чахлом лице, отразилась подобно блеску солнечного луча в лужице мутной воды.

Скакунову вспомнилось собственное неприглядное детство, когда он, бедный, оборванный, бегал по улицам и его нещадно колотил отец, — пьяный театральный парикмахер.

Вспомнил он невольно свою мученицу-мать, лежавшую в гробу с сине-багровым пятном у правого глаза. Соседки ахали, кивали головами, отец заливался пьяными слезами, клал земные поклоны и у всех просил прощения, в то же время непрестанно подбегал к кровати с ситцевым пологом, где пищал шестинедельный Федька, проделывал таинственные манипуляции с графином водки, после чего становился еще красноречивее.

— Добрые люди, зачем она умерла? какая рукодельница, хозяйка была! — восклицал он.

Сострадательные соседки брали на руки Федьку и совали ему в рот соску из жеваных бубликов.

Впоследствии отец окончательно спился; их взял на воспитание один странный, бездетный господин и дал им приличное образование. Плохо они поблагодарили своего благодетеля. Ну да к чему вспоминания, пусть мимо идут. В голове мелькнула идея.

— А ведь парнишка пригодится нам.

В это время промчался экипаж; в нем сидели две дамы и рослый кучер-бородач, в цветной рубахе, армяке, перетянутом поясом, лихо правил лошадьми.

— Какой красавец! — донеслось до его слуха. Иван Кириллыч самодовольно улыбнулся, впрочем, ему не в первый раз доводилось слышать похвалы.

— Как тебя зовут? — спросил он. Мальчик назвал себя.

— Вот что, Сема: мы тебя вылечим, приютим, сделаем паспорт. Нас несколько человек добрых господ. Выздоровеешь, будешь нам услуживать. Бросай солому и следуй за мной издалека, не теряй только из виду.

Скакунов пошел, Семка последовал за ним. С неделю он провалялся в чулане, охая и стеная, потом немного оправился и начал услуживать компании; чистил им сапоги, промывал стекла негативов, мыл полы. Черномор сочинил удивительный документ, якобы из какой-то Муромской волости, Орловской губернии и преблагополучно предъявил его куда следует. Семка боялся тюрьмы больше всего на свете и на господ своих смотрел как на избавителей, в особенности он привязался к Ивану Кирилловичу.

Ранее братья столовались в дешевых кухмистерских, теперь же поваром себе приспособили Семку. Оказалось, что мальчишка уже знаком с этим делом: он хорошо приготовлял оладьи и пирожки. Впрочем, домашний обед компании не отличался прихотливостью и часто состоял из вареного картофеля, селедки или жареных сосисок, приправленных доброй бутылкой водки. Зато в ресторанах они умели наверстывать, когда, разумеется, случались деньги, а дома перекусывали чем попало.

Недалеко находился винно-гастрономический магазин и там, при желании, всегда можно было достать все необходимое.

За услуги мальчик получал носильное платье и неопределенные подачки деньгами.

С декоративной стороны обстановка дома не оставляла желать ничего лучшего. Довольно обширный светлый зал, завешанный различными снимками и уставленный венскими стульями в ряд, влево следовала стеклянная галерейка с приспособлениями для снимания портретов и камер-обскурой, прикрытой куском темного сукна.

Из залы дверь вела в рабочий кабинет с мольбертом у окна, письменным столом, кассой, этажеркой с дешевенькими бюстиками, пучком искусственных цветов и портретом хорошенькой женской головки.

В следующей комнате, отделенной коридором, стояло несколько кроватей, на полу протянулся пестрый ковер, а по стене развешано, очевидно, для украшения, кое-какое оружие.

На постели лежал Зубров и курил трубку. Он редко выходил к посетителям, предоставляя это другим — преимущественно Скакунову или Ерофееву.

В кухне, присев на корточки, Семка чистил картофель, приготовляясь сварить его, для чего затопил уже плиту. Белый песик прилег вблизи и повиливал хвостиком, в ожидании объедков.

— Сегодня, брат, нет мяса, — объявил ему повар. Песик надвинул ушки и умилительно махнул хвостиком.

— Семка, поди купи водки! — рычал Зубров и сплевывал в сторону, вспоминая, что нет денег.

Скакунов также возлежал на постели, почитывая книгу, роман Эмиля Габорио.

В другой комнате Федька пиликал на скрипке. Неопределенная личность, в калошах Ивана Кирилловича, расхаживала взад и вперед по коридору, иногда подходила к Федьке и перекидывалась с ним короткими отрывистыми фразами.

— Эх, жизнь! — ворчал Зубров, — неприятная полоса безденежья. Кого бы это пощупать? — и он протягивал свой мускулистый волосатый кулак. — Ванька, брось книгу читать, давай посоветуемся, как быть, где денег достать.

— Что? — отозвался Скакунов.

— Денег достать, хочется выпить, а в кассе ни копейки. Право, если такое настроение продолжится, пойду грабить по домам напролом.

— Мне самому деньги нужны, собирался в маскарад поехать и не в чем: сюртук уже никуда не годен, да и калоши Разумник истрепал так, что придется бросить. В порядочный дом совестно надеть, — отвечал Иван Кириллыч.

— Нет, братец, ты серьезно измысли что-нибудь, — сказал Зубров, потягиваясь и зевая, после чего встал с постели и прошел в рабочий кабинет. У окна за мольбертом сидел Ерофеев и, щуря свои подслеповатые глаза, накладывал тушь на какое-то изображение женского лица, поглядывая на улицу и напевая про себя.

Иван Павлович Патокин по обыкновению отсутствовал.

— Что, дядька, скажете? — спросил Ерофеев у вступившего в комнату Зуброва.

— Посоветоваться нужно, зови прочую братию, — обратился он к Ивану Скакунову.

Неопределенная личность, заложа руки в карманы, не замедлила явиться, а вслед за ней Федька, неся в руках свою излюбленную скрипку.

— Извини, Иван Кириллыч, что я твои калоши надел, — пробасила неопределенная личность.

— Все равно носи уже, другие куплю, — ответил Скакунов и прибавил в сторону брата: — Федя, брось скрипку, ты мне невыносимо надоел.

Черномор начал.

— У кого, братцы, есть гривенник, двугривенный, выкладывайте и пошлем за водкой, горло промочить. Нуте, не скрытничайте.

Скакунов и Ерофеев выложили какую-то мелочишку. Зубров взял монеты на свою широкую ладонь, потряс ими и сказал Федьке:

— У тебя, артист, не найдется ли чего?

Тот подал двугривенный.

— Хотел было ноты себе купить, да что будешь с вами делать, — пробормотал Федька.

— Ни копейки нет, — важно объявила неопределенная личность,