Аркадий Гайдар - Том 3. Повести и рассказы. Фронтовые записи

• Название: Том 3. Повести и рассказы. Фронтовые записи
• Автор: Аркадий Гайдар
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1972

Аркадий Гайдар – русский советский писатель, нашедший призвание в детской литературе. Он сумел по-своему поведать детям о фронтовом товариществе и высокой романтике революционной борьбы. Среди его произведений полубиографическая повесть «Школа», повесть «Дальние страны», «Военная тайна», «Тимур и его команда», послужившая развитию тимуровского движения в стране.

В третий том входят фронтовые записи, повести «Дым в лесу», «Чук и Гек», «Тимур и его команда», «Клятва Тимура» и др., а также рассказы («Сережа Чубатов», «Левка Демченко», «Конец Левки Демченко», «Ночь в карауле» и др.) и стихотворения разных лет.

Рисунки художников И. Ильинского, А. Ермолаева.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Я был при этом разговоре и знал содержание пакета со слов начальника – в нем командир батареи предупреждался, что мы на станции, а банда наступает со стороны рощи.

Полчаса спустя командир второго взвода донес, что трех человек в его взводе не хватает.

Еще десять минут спустя явился сам Берсенев с ребятами. Он вел с собою двух связанных бандитов.

– По дороге захватили, – горделиво сказал Берсенев.

– По дороге? Туда или обратно? – крикнул взволнованно командир роты.

– Конечно, туда… Мы целые полчаса за ними крались, чтобы втихую захватить.

– Берсенев! – крикнул командир роты, побледнев. – Значит, пакет еще у тебя?

– В целости. Не упускать же было бандитов, их для допроса может… – И он горделиво посмотрел, ожидая всеобщего одобрения.

Начальник выхватил тогда наган и крикнул:

– Негодяй! Ты понимаешь, что ты наделал своим своевольством?

И, вероятно, застрелил бы остолбеневшего Берсенева, как в это мгновение загрохотали выстрелы.

Наша цепь ответила дружным огнем из винтовок и трех пулеметов. Бандиты залегли. Началась перестрелка.

Мы были крепко защищены валом насыпи, до нас было нелегко добраться, и вдруг случилось то, что должно было случиться. Наша батарея, не получив уведомления об изменившейся обстановке, убийственными залпами шести орудий забила по полустанку.

Расстреливаемая с фронта бандитами, с фланга – своею же артиллерией, наша цепь не имела никаких сил держаться. В течение двадцати минут половина была уже выведена из строя. Остальные начали беспорядочно отступать на Бакалею. Как раз рассвело. Командир батареи, наблюдая в бинокль, был твердо уверен, что это бандиты отступают к своему гнезду, и открыл заградительный огонь.

Последнее, что я помню, это то, что Берсенев, оказавшийся у меня под боком, вдруг упал.

– Нога прохвачена, – сказал он, стиснув зубы, и потом добавил: – Что я наделал, за что я ребят погубил? – и упал на землю, закрыв лицо руками.

Дальше я и сам ничего не помню.

1927 г.

Бомба

Сережа Чумаков рассказывал:

– Ведь вот, ежели так спросишь: «Что у тебя в бою самое главное, то есть чем ты врага побеждаешь и наносишь ему урон?» – подумает человек и ответит: «Винтовкою… Ну, или пулеметом, орудием… Вообще смотря по роду оружия».

А я так с этим не совсем согласен. Конечно, от оружия никто его качеств не отнимает, но все-таки всякое оружие есть мертвая вещь. Само оно действия не имеет, и вся главная сила в человеке заключается, как человек себя поставит и насколько он владеть собой может.

А иному дурню дай хоть танк, он и танк бросит по трусости, и машину погубит, и сам ни за что пропадет, хотя мог бы еще отбиться чем попало.

Я это к тому говорю, что ежели ты, например, отбился от своих, или патроны расстрелял, или даже без винтовки остался – это еще не есть тебе причина повесить голову, пасть духом и решить на милость врага отдаться. Нет! Смотри кругом, изобрети что-нибудь, вывернись, только не теряй головы.

Винтовку потерял – плохо. Голову – еще хуже.

Помню, я очнулся после взрыва. Снарядом в каменный дом угодило. Повернулся осторожно – ну, думаю, наверняка либо ноги, либо еще какой части тела не хватает, – нет, все на своем месте. Все на своем месте – значит, дело еще мое не пропащее. Смотрю, винтовка моя рядом лежит, вся искорежена, то есть в полной негодности: приклад расщеплен, коробка сорвана, а затвор хоть кирпичом колоти – не откроешь. «Ну, – думаю я, – плохо мне без оружия!» Стал осматриваться, вижу, на полу бомба лежит – русская, бутылочная. Поднял я ее, покачал головой и хотел было уже выбросить, но сунул на всякий случай в карман.

Только я хотел выходить из дома, как слышу – внизу по лестнице шум. Высунул я сверху голову и вижу, что подымаются ко мне наверх трое белых.

А пропадать страсть как была неохота, и скакать из окошка третьего этажа вниз тоже неохота. И решил я: а, была не была! Вынул бомбу из кармана и гаркнул сверху:

– Бросай винтовки, а то всю лестницу бомбами забросаю!

А они внизу, проход узкий, деваться некуда. Однако стали как столбы и винтовки не бросают и пошевелиться боятся, потому что рука моя с бомбой прямо над ихними головами болтается.

– Бросай, – кричу я им, – или же я кидаю бомбу!

Ну, побросали. Тогда велел я им отойти в сторону, взял одну винтовку, а у двух остальных затворы по-вынул, да и вниз. Внизу еще с одним столкнулся, ну, да того просто прикладом по башке с разлету оглушил, а сам в кусты, только меня и видели.

Вот видите, выходит, что ежели без оружия даже, а и то, когда не растеряешься, вывернуться можно.

– Так как же, Сережа, без оружия? – спросил у Чумакова кто-то. – А бомба – разве же это не оружие?

– Бомба-то? – И Чумаков насмешливо присвистнул. – Так у бомбы, брат, вовсе капсуля не было, и я ее заместо кирпича в руке держал. Этакой бомбой кошку с одного раза не убьешь, а не то что враз троих человек… Нет уж, брат, ты мне не говори, бомба тут ни при чем была, а все дело было в решительности и находчивости.

1927 г.

Никчемная смерть

Здравствуй, дорогая, пишу тебе из действующей армии, все из того же из славного 113-го полка. А местность, откуда пишу, не указываю, потому что опасаюсь, как бы не перехватила это письмо вражья сила и не использовала мое указание во вред пролетариату.

Чем тебя порадовать, не знаю. Двигаемся мы вперед, как плуг по целине. То есть с таким напряжением пласты белогвардейщины переворачиваем – сказать трудно. Но зато когда уже перевернем, то баста – лягут и не встают. Этак, знаешь, одну десятину обработать – вспотеешь, а мы на такой манер уже третью сотню верст перемахиваем.

Есть у меня новость, но такая, что лучше бы ей и не быть вовсе. Погиб навеки Алешка Пастухов, и передай ты об этом его матери, а самому мне написать ей – рука не подымается. Погиб он, надо сказать, без толку, из-за собственной глупости.

Много у нас храбрых и неустрашимых бойцов в полку, которые в тяжелый час в лицо могиле смотрят не сощуриваясь да еще с издевкой. Но одно дело храбрость, когда есть ее на чем с пользой проявить, другое – когда без толку рискует человек и хвалится, например, перед товарищами, что нарочно встанет во весь рост в цепи и будет стоять под пулями, когда и стоять-то вовсе не к чему – только врагу лишний прицел да своему бахвальству раздолье.

Нечего греха таить, есть еще у нас много таких бестолковых ребят на фронте. Один начнет из боевого патрона мундштук вытачивать, другой из алюминиевой головки шрапнельного снаряда ложку в песке отливает, третий хвалится на пироксилиновой шашке котелок с водой вскипятить, а четвертый еще какую-нибудь блажь выдумывает.

И сколько раз было по полку и по роте строгое приказание: оставить эти фокусы, особенно не совать нос внутрь неизвестных веществ и незнакомых снарядов. Только не все слушались. Вот тебе и пример…

Сидели мы в хате вчетвером. Пришел Алешка и притащил с собой этакий маленький снарядик, вроде как бы игрушечный, как нам потом сказали, от бронебойной пушки «Маклена». А таких снарядиков мы никогда еще до сих пор не видели. Поставил его на стол Алешка, взял отвертку и начал что-то орудовать. Я ему говорю: «Что ты орудуешь? Брось это занятие… Зачем берешься разбирать вещь, систему которой не знаешь?»

А он смеется:

– Тут, – говорит, – и знать нечего. А вы что, испугались, что ли?

Увидали ребята, что человека словом не проймешь. Один тихонько поднялся – якобы из избы в штаб ему сходить надо, двое – будто бы оправиться. А я так прямо и сказал:

– Может, оно ничего от снарядика не будет, а все-таки не хочу я даже на один процент из-за глупости рисковать.

Взял плюнул и предупредил, что пойду к взводному доложу.

А он в ответ на это обругал меня трусом и шкурой.

Не успел я дойти до взводного, как грохнет вдруг позади. Гляжу – у избы все стекла повылетели и дым из окон валит. Тут со всех сторон ребята повыскочили: думали, белые обстрел начали. Разобрали, в чем дело, и поперли в избу.

Смотрим мы – был Алешка, и нет Алешки. Так ничего даже в избе на месте не осталось – все переворотило.

Вот и все о его смерти. Парень, нечего говорить, смелый был, боец хороший. Но какой же смысл от его смелости получился? Никакого. Так вроде как бы прыгнул нарочно в воду с моста человек и потонул. Ни товарищей этим не выручил, ни врагу урона не нанес, а так – доказал только свою удаль никчемную.

1928 г.

Стихи*

Из поэмы «Пулеметная пурга»

Еще и еще раз в эти метельные дни
Надо вспомнить о том, что прошло.
Как в пурге пулеметной трехдюймовок огни
Зажигались светло.
Опоясанные лентой ружейных патрон,
Через пепел, огни и преграды,
От Урала до Киева,
Со всех сторон,
Торопясь, собирались бригады.
В те дни паровозов хриплые гудки
Гудели у Донбасса, Каспия, Волги.
Были версты тогда коротки,
Но зато
Были схватки долги.
И в патронах вместо свинца
Был заряд огневого задора,
А глаза солдат в обоймах лица
Зажигались огнями, как порох.
И тогда, в метельные дни,
Когда солнце бронь снега било,
По снегу куда ни взгляни –
Эшелоны да цепи… Дым, шинельная Русь,
Казачье седло…

И усадьбы ничьи, и поместья ничьи,
А по талому снегу – кровяные ручьи.
По ночам – от пожаров светло.
И вот, разделенный баррикадами лет,
Веков,
Помню я февральский дым,
Батальоны с винтовками без штыков,
Которые тянулись, не гнулись, а шли.
Шли и жгли…
Путали левую ногу с правой,
Катились ручьями, потоками, лавой.
Пели «Варшавянку», «Березоньку», «Соловья»,
Пулеметным гиканьем пугали пургу.
Хохотали в зеленые глаза офицерскому сброду:
– Идешь ты, иду и я!
– Куда?
– В огонь, в воду… на черта, на дьявола,
Если он будет ставить революции преграды. –
И вот
Полк за полком – бригада,
Наконец, дивизии, рожденные в зареве дымных зорь.
– Белый, сдавайся, офицер, не спорь…
С плеч прочь погоны, палач! –
Офицер на коня… Офицер вскачь –
В черных черкесках, в зеленых бешметах,
В сердце ненависть, в душе страх.
И мчались офицеры ото всех сторон
Туда, где орлы о двух головах,
Туда,
Где казаки, где Дон.
Так, в пулеметной пурге,
На две половины хряснул край,
И гаркнул кто-то с Дона властно:
– Это мое! –
Но гневно в ответ
Крикнула кровью Красная:
– Это наше… Отдай!
Не хочешь?
Точишь нож в спину из офицерских отрядов?
Все равно – нас миллионы –
Отдашь!
Эй, справа, поротно, побатальонно…
Без штыков в штыковую атаку
Марш, ма-а-р-ш!

1926 г.