Аланка Уртати - Кавказские новеллы

• Название: Кавказские новеллы
• Автор: Аланка Уртати
• Жанр: Короткие истории
• Год: 2015
• ISBN: 978-80-87940-66-2

Аланка Уртати – российская писательница, член Союза писателей Москвы и России. О ней пишут в СМИ, что она взяла себе благородную задачу заново знакомить с Кавказом россиян, которые за время перестройки и разлома страны, или забыли, или уже не знают его.

О ее произведениях пишут, что они обладают «мощной энергетикой Кавказа, которая питала самых великих представителей русской литературы, таких как Пушкин, Лермонтов, Толстой».

Ее творчество называют «свежей струей в сегодняшней русской литературе», она пишет хорошим стилем и чистым русским языком, от которого российский читатель за прошлые годы, если не читал классику, мог отвыкнуть, придавленный пошлостью и цинизмом сверхновой литературы.

Теперь Аланка Уртати вышла за пределы своей страны, чтобы рассказать миру о своем Кавказе, который считает удивительной страной внутри России.

---

В Цхинвале, в доме родственников, я взяла телефонную книгу. В его фамилии несколько особей – не много, фамилия немногочисленная. Но среди инициалов он не обнаружился, и я набрала первый же номер.

Ответил мужской голос, я сказала, кого ищу.

– Кто это? – резко спросил голос, и я, повинуясь, но не зная, как объяснить, начала:

– Я из Москвы…

– Где ты сейчас? – прервал меня голос, и я уловила его одновременно удивление и волнение.

Я назвала имя хозяина дома, и голос сказал:

– Будь там, никуда не уходи!

Я слетела вниз, чтобы объявить, что сейчас появится Джоджр, потом взлетела наверх причесать уже просохшие волосы, которые я теперь носила длинными и распущенными по плечам.

Спустя несколько минут мне прокричали снизу, что пришел гость, и кто-то прошел в гостиную рядом с комнатой, где я стояла у зеркала, раздумывая, что же за встреча сейчас будет.

Но когда я вошла в гостиную, человек быстро поднялся с дивана и из его глаз брызнул свет вмиг зажегшихся светильников!

Мой нынешний облик был ему незнаком, и он восторженно встретил мою взрослую женственность. Я искренне, совершенно по-детски, бросилась ему на шею, он так же искренно и весело рассмеялся.

Снизу уже звали обоих неожиданных гостей к столу, но Джоджр шепнул мне:

– Давай сбежим!

И мы понеслись по лестнице, по дороге он прокричал извинение хозяевам. На улице нас ждала… медицинская “скорая помощь”, на которой Джоджр принёсся сюда.

Он привез меня к какому-то особняку, схватил за руку, стремительно куда-то повел, по дороге бросил кому-то приветствие, и мы очутились в рабочей комнате с тремя письменными столами.

Оказалось, что это местный Союз писателей.

Он сидел за своим рабочим столом и смотрел на меня, а я стояла у другого стола и забрасывала его вопросами. Тема тюрьмы раскрыта не была, он хотел забыть, а мне важно было понять – он выжил или сломался.

Он отвечал на мои вопросы, но при этом его рука тянулась внутрь стола, что-то наливала, затем подносила ко рту. Джоджр пил, пил откровенно и привычно, потягивая коньяк или что-то другое. Я не комментировала его действия.

Потом я наблюдала, как он счищает кожицу с огромного персика, который добыл непонятно где и когда, но он в его руке. Нежную обнаженную плоть персика он протягивает мне, я так и съедаю, как прошлый зверёк, прямо с его ладони.

А Джоджр вдруг говорит:

– Если бы тогда не твои глупые капризы, у нас был бы уже почти взрослый сын…

Странно, но в тот момент ни его громкая и скандальная слава, ни брошенные таким человеком слова о весне уже не имели значения, я была взрослая, с привкусом не только постоянной, глубинной печали, но и отчаяния, оттого, что мир всегда не тот, который я представляю себе.

Я приехала с простым и искренним намерением поддержать его, так как подозревала, что эта трагедия могла его сломать. Это подсказывал уже мой жизненный опыт, когда мужчины оказывались в испытаниях слабее и ломались гораздо чаще, чем женщины. И это было важнее, чем наше прошлое, в котором все было столь эфемерно, что ничего и не было.

Мы были две половинки чего-то одного, но это было столь высоко и не найдено по каким-то теперь уже незначительным причинам, что прошлого тоже не было.

На прощанье тем же вечером Джоджр, верный себе, сказал, что скоро он будет в Москве и что “мы должны увидеться и поговорить”. Я спешила домой и на следующий день уехала.

Но не успела доехать до Москвы, как вслед пришло письмо, в котором говорилось, что я, такая цельная и чистая, не должна доверять Джоджру – негодяю и мерзавцу, ибо у него от очередной любовницы только что родился ребенок…

В ночной тиши, в самой глубине Москвы, в поселке художников на Соколе, я пишу Джоджру первое и последнее в жизни письмо.

Я оскорблена? Нет, я радуюсь, потому что слышу его прежний рык, значит, не сломлен!

Я уже не маленькая певчая птичка, я – птица, которая не теряет перьев. Но я по-прежнему ненавижу, ненавижу, ненавижу всякую ложь!

Джоджр, какой же ты стервец, Джоджр!

X.

В московском аэропорту Быково в октябре 1991 года томительная жара от людских масс – несколько дней нет вылета. В моём распоряжении большой самолет Ту-154 с чартерным рейсом во Владикавказ. Меня приглашают к начальству аэропорта и просят мой самолёт, чтобы вывезти людей после недельного ожидания куда-то в Сибирь.

Я даю согласие подождать, пока самолёт вернется обратно, потому что это рейс от моей кампании, одной из множества новых созданий, которые принес ветер перемен в стране, но все мы еще прежние – и пилоты хорошие парни, и я не крутая-деловая и уж совсем не стерва.

Я везу гостей на первую нашу международную конференцию по осетино-ведению или алановедению. По причине моей человечности много недовольных, все устали, меня обвиняют в мягкотелости, которая должна, дескать, обидеть иностранцев.

На самом деле иностранцы и наши интеллигентные ученые понимают ситуацию гораздо лучше, ведут себя благородно, помогают мне, утешают. А рвут меня на части свои, по сути – сброд, который самоназвался гостями конференции и теперь орёт, грубит, хамит мне и ломится с тем же к начальству аэропорта.

Мои нервы уже несколько суток на пределе, я не выдерживаю, плачу навзрыд на груди старой англичанки, жены лингвиста из Кэмбриджа. Наша судьба остаться на ночь в гостинице аэропорта, и только к полудню следующего дня встречают во Владикавказе наш основной отряд конференции.

Мы с баулами вторгаемся в тихий мир гостиницы на набережной Терека, здесь у меня тоже ни минуты покоя: я ответственна от концерна за иностранцев, за питание, за весь порядок, заложенный в программе конференции.

И когда вся эта разноликая толпа – американцы, французы, индусы, англичане – рассредотачивается по номерам, я вижу Джоджра.

Он сидит в фойе неприкаянный, совершенно отдельно от того, что здесь происходит.

Южане ринулись сюда, чтобы вырваться из объятий войны. Я вспоминаю, что Джоджр историк, хотя и сказочник, и поэт. Он тоже пришел из горнила войны, сидит один и заметно, что не видит ничего вокруг, словно не может сбросить с себя потрясение от войны на своем Юге.

Программа конференции насыщена, я занята и только краем глаза вижу, как изредка мелькает Джоджр. И ни разу не обнаруживаю его в ресторане нашей гостиницы, которая обслуживает участников конференции, где южане вмиг создали традиционное осетинское застолье, сдвинув не менее пяти столов в один, и загудели, зашумели не обычными молитвами-тостами, а тостами-политическими спорами.

Американец и австралийка, самые отчаянные из всех, стали проситься в Южную Осетию, чтобы своими глазами увидеть происходящее. И вот тогда я попросила у Бойца-с-Турханы военный вертолёт как единственный транспорт, с помощью которого можно было перелететь через блокадное кольцо, сжимавшее Цхинвал.

Он ответил в неизменной с самой юности манере:

– Будет тебе, девочка, вертолет!

На рассвете мы выехали на юг микроавтобусом, а в Джаве, которая была наполовину стёрта с лица земли недавним землетрясением, пересели в вертолёт.

В Цхинвале обошли все, что показало нам ужасную разрушительную войну, плеснули в людей надеждой, что это когда-нибудь закончится, а они в нас своей болью и тоской, когда там, в центре, защитят нас?!

Война восходила в моей душе накалом чувств до высочайшей степени. Каждый, как и я, в понимании этих спешно сотворенных войн был предоставлен самому себе. Кроме самой войны, в межнациональных конфликтах после развала СССР учителей не было. И в новой стадии самовоспитания я чувствовала мир иначе и обостренным чувством любила более всех людей на свете тех, кто был объединен понятием единой крови – абстрактное, но сильное чувство.

С борта вертолёта я вглядывалась вниз, зная, что где-то там шёл, возвращаясь с Севера на Юг, Джоджр. Я не видела его с того самого момента, как он, словно хищник, подстерёг меня, выходящую из зала ресторана, где ели гости конференции и должен был кормиться он. Но этот одичавший зверь не ел, как все остальные.

Он неожиданно напал на меня, одержимый необходимостью сказать что-то важное для него. От его натиска я оказалась загнанной в угол фойе между стеной и стеклянной ресторанной дверью. Не ожидая такого выпада, я никак не могла вникнуть в смысл его слов. Меня больше волновала несуразность моего положения на виду у людей. Но Джоджру, как всегда, было всё равно.

Он с прежней силой вдавливал в мой мозг какой-то свой новый текст:

– Я был тогда так же чист, как и ты!

И был он в состоянии какой-то ожесточенной решимости заставить меня понять его слова, его глаза горели, но в них мне виделась самая настоящая боль.

Я поняла это высоко в небе. Когда сердце поднято высоко, его вдруг пронзает какое-то молниеносное откровение, недоступное внизу, на земле. Возможно, когда Джоджр подвергался смертельной опасности, как и все осажденные цхинвальцы, все в его жизни становилось ясным для него и согласованным с сознанием.