Сергей Лишаев - Эстетика Другого

• Название: Эстетика Другого
• Автор: Сергей Лишаев
• Жанр: Философия

В монографии ставится ряд существенных для философской эстетики вопросов. Что мы чувствуем, когда чувствуем что-то особенное, Другое? Что происходит с нами в момент, когда мы как-то по-особому расположены? Что это за расположения? Если расположения отличны друг от друга, то чем? И, наконец, каковы онтологические предпосылки, делающие такие расположения возможными? Соглашаясь с тем, что нынешняя эстетика оторвалась от жизни, автор видит выход в создании эстетики как ветви онтологии, как аналитики чувственных данностей, субъективные и объективные моменты которых не изначальны, а обнаруживаются в стадии рефлексии над эстетической ситуацией. «Эстетику Другого» можно определить как попытку дать развернутый ответ на эти непростые вопросы. В книге разрабатывается концептуальный аппарат феноменологии эстетических расположений и дается аналитическое описание феноменов, которые еще не получили углубленной философско-эстетической проработки; среди них: «ветхое», «юное», «мимолетное», «затерянное», «маленькое», «ужасное», «страшное», «тоскливое», «скучное», «безобразное» и др.

Книга предназначена для всех, интересующихся проблемами эстетики, онтологии, философской антропологии.

---

«Ветхое, время и историчность. /.../ Восприятие чего-то как ветхого, в отличие от восприятия старого или древнего, в силу того, что на первый план в нем выходит существование вещи, а не ее «чтойность», это такое восприятие, в котором мы воспринимаем временное измерение вещей помимо его пространственно-подобной, линейной развертки на прошлое, настоящее и будущее. Воспринимая вещь как ветхую, мы воспринимаем ее в чисто временном аспекте; как ветхая — она никакая, как ветхая — она «ни на что не годна» и «ничего из себя не представляет,», как ветхая — она просто ветошь, а ветошь, будучи «ничем», не имеет ни настоящего, ни прошлого, ни будущего. Какое у ветоши прошлое? Какое у нее будущее? Она же — ветошь... Вот у вещи, воспринятой в ее «что», есть история, с ней «что-то» «когда-то» было, с ней еще «что-то», может быть, будет, она еще может «сыграть немаловажную роль» в жизни человека, семьи, общества или даже «человечества».

У подножья старой крепости мы думаем о веках, на протяжении (какая тяжесть в этой тягучести многовекового стояния на земле!) которых эти мощные стены врастали в землю, мы вспоминаем о том, что «видели» они за эти века, сколько раз и при каких обстоятельствах их «плоть» буравили тараны, разрывали пороховые заряды, как, — то в спешке и второпях, то основательно и надежно, — ее «лечили» люди, закладывая камнем, заливая раствором страшные раны, нанесенные ей неприятелем (эти шрамы видны еще и поныне!). В тени древних стен цитадели мы думаем о том, что происходит под ними сегодня, /.../ глядя на эти замшелые камни, мы размышляем о том, что будет с ними и вокруг них завтра... В истории вещь по-настоящему не кончается, — ее конечность в ней условна, поскольку история длится, пока длится созерцающий ее субъект (в пределе — трансцендентальный), — она включается в теряющуюся в глубинах прошлого и будущего череду трансформаций всевозможных «что».

Историческое время не позволяет нам по-настоящему пережить конечность сущего, конечность как бесследность исчезновения. Старая крепость — звено в «цепи» знаменательных событий, и даже ее полное физическое исчезновение не может устранить ее «из истории». Было что-то «до» нее, что обусловило появление крепостей вообще и в том числе и этой крепости; будет что-то «после» ее исчезновения; «совсем» крепость не исчезнет, она «будет участвовать» в истории.

Но вещь, воспринятая в ее ветхости, блокирует возможность исторического к ней отношения.

Вещь как ветхая вещь (пока-еще) существует — и только. Только это в ней и есть — само ее существование в мире. О ней нельзя рассказать истории как о старой крепости, можно только смотреть на нее и чувствовать существование как временность вещного. Существование (это открывается сознанию в опыте ветхого) по сути своей временно, исторические же «времена» появляются, когда появляются некие «кто» и «что», от которых и с помощью которых существование-временность преобразуется рассудком (рассудок представляет, связывает, умозаключает, а потому он не может полагать предмет мысли существующим иначе как пространственно пред-стоящим воспринимающему его субъекту) в существование-пространственность, а время становится пространственно-подобным и тем самым становится доступно «измерению», превращается в средство счета.

Мерой времени (то, чем время из-меряется) оказывается множественность пространственно данных «что», пространственных вещей-форм, расположенных одна «перед» другой, «после» другой, «рядом» с другой, «за» другой и т. д. Опрокидывая пространственную рядо(м)-положенность на временной аспект существования вещей, мы получаем «отрезки» прошлого, будущего и настоящего, чтобы, погрузив затем это нарезанное на куски время в пространство, получить исторически углубленное зрение по отношению к пред-стоящему, наличному миру. Так у человека, города, земли, вселенной появляется история, то, о чем можно рассказать, расположив события, случавшиеся с некоторым субъектом истории (человеком, вселенной), в определенной последовательности. История есть тогда, когда кто-то рассказывает о чем-то или о ком-то. Если мы не воспринимаем вещь через ее «что» (то есть воспринимаем ее как ветхую, как «ветошь»), то мы выпадаем из структуры пространства и пространственно-подобного исторического времени и становимся способными к восприятию и переживанию чистого существования в его чистой временности, которое открывается вместе с деструкцией объекта и, соответственно, субъекта воззрения: переживаемое в опыте ветхого не представимо (Время — не представимо, чистое существование — не представимо). С ветхим просто нечего «делать» (с вещью как «что», как с сущим так-то и так-то, мы всегда что-то можем сделать, потому что вещи как представленные вещи уже попали в структуру рассудка, который по природе своей деятелен, ибо только в деятельности он может заявить-проявить себя), его можно только созерцать, чтобы напитаться чувством существования как такового помимо его привязки к своей собственной субъективности (вне структуры самотождественности наблюдающего «я») и помимо созерцаемого как некоего «что».

Могут спросить: но разве ветхое при всей его ветхости не есть все же некоторое «что», разве, воспринимая ветхое, мы не воспринимаем ветхое дерево или ветхий дом? и разве в таком случае мы не воспроизводим субъект-объектную связку по отношению к ветхой вещи? Попытаемся ответить. Воспринимая дерево как ветхое, мы, разумеется, еще ухватываем, что это — ветхое дерево, но поскольку мы восприняли его в аспекте его ветхости, его «древесность» здесь отошла на второй план и подчинена переживанию чистой временности, чистого существования, когда уже не так важно, «чье» это существование — дерева, камня или дома. Все дело в том, как именно мы восприняли дерево, дом или крепость. Одна и та же вещь может быть воспринята (имея в виду временной аспект восприятия) и как старая, и как ветхая. Если мы воспринимаем ее как старую (старая крепость), то в такого рода восприятии мы хотя и восприняли вещь во временном измерении, хотя в нем мы и сместили уже внимание с того, что мы видим крепость, на то, что она старая, но тем не менее здесь мы все еще находимся в сфере восприятия, подчиненного «чтойности», приобретшей, правда, историческую «глубину»: старая крепость отбросила длинную тень «в прошлое». И субъект, и объект созерцания сохранены тут в своей самотождественности, в своей определенности, время распластано на прошлое и будущее: его «держат» «я» и «крепость», и нам в этой субъект-объектной связке открыто сущее, Бытие же — скрыто. Но та же самая древняя крепость, воспринятая в аспекте ее ветхости[88], как никому не нужные «развалины», воспринята не в ее историчности (древняя), не в ее «что» (крепость), но в аспекте существования (она — еще — существует). Воспринимая не крепость, а существование крепости как таковое (через восприятие временности ее существования, открывающего чистоту присутствия), я и сам перестаю ощущать себя только как самотождественного субъекта, проплывающего в неизменности сквозь годы и десятилетия, мне открывается существование, время не как «мое», а как оно есть «само по себе»»[89].

Таким образом, ветхое понято нами как опыт временности сущего, опыт его существования, в котором открывается Другое как Время, как Начало всего временного. Ветхая вещь — это вещь, которая уже не может быть относительно иной. Эта безусловная невозможность становления другим может быть определена и как восприятие вещи в ее возможности не быть (другим). Не быть не относительно (не быть в том или ином отношении), а не быть абсолютно или (что то же самое) — быть абсолютно иным по отношению ко всему существующему. Через абсолютную возможность/невозможность вещи быть другой (по отношению к самой себе) в опыте ветхого Присутствию открывается Другое (Иное) как Время.

В своей временности, конечности ветхая вещь открывается в своем чистом существовании-веществовании, а человек в ветхом расположении открывает для себя то, в чем и благодаря чему он способен присутствовать в мире, посреди сущего — Время, Бытие.

В опыте ветхого человек утверждается в том, что онтологически дистанцирует его от вещей, от сущего (и тем самым делает их «его миром»), — в Другом как Бытии. Другое-Бытие обнаруживает себя в расположении ветхого как априорное условие возможности всего временного — Время. Чувство Времени, пробуждаемое в человеке через чувство временности, конечности существования, утверждает человека в его онтологической дистанцированности от мира, в его способности осмысленно, понимающе воспринимать мир и вещи «в нем» находящиеся.