Илья Чернев - Семейщина

• Название: Семейщина
• Автор: Илья Чернев
• Издательство: Бурятское книжное издательство
• Жанр: О войне
• Год: 1988

Илья Чернев (Александр Андреевич Леонов, 1900–1962 гг.) родился в г. Николаевске-на-Амуре в семье приискового служащего, выходца из старообрядческого забайкальского села Никольского.

Все произведения Ильи Чернева посвящены Сибири и Дальнему Востоку. Им написано немало рассказов, очерков, фельетонов, повесть об амурских партизанах «Таежная армия», романы «Мой великий брат» и «Семейщина».

В центре романа «Семейщина» — судьба главного героя Ивана Финогеновича Леонова, деда писателя, в ее непосредственной связи с крупнейшими событиями в ныне существующем селе Никольском от конца XIX до 30-х годов XX века.

Масштабность произведения, новизна материала, редкое знание быта старообрядцев, верное понимание социальной обстановки выдвинули роман в ряд значительных произведений о крестьянстве Сибири.

---

«Эге!» прищелкнул языком Мартьян, спрятался за толстой сосною, осмотрел винтовку, — ладно ли заряжена, — и как свистнет по-разбойничьи, аж снег на него с веток посыпался.

Те трое враз остановились.

— Кажись, наши? — услыхал Мартьян, и по лесу понесся свист, назойливый и остервенелый.

Из-за дерева Мартьяну было видно, как один из троих сунул в рот пальцы и закружился на месте. И тотчас же с разных сторон на этот посвист откликнулись неистовой птичьей трелью.

«Наши откликнулись или ихние?» — соображал Мартьян и продолжал наблюдать за бандитами. Редко так случалось в его жизни, чтоб он не знал, что ему делать…

Вдруг со стороны поляны показались Епишка, Корней, Самарин, Рукомоев, милиционеры… Епишка и Рукомоев прошли быстрым шагом мимо Мартьяна.

— Свисти, свисти! — твердил Рукомоев.

Епиха засвистел во всю мочь, и ему вторили Корней, Самарии, Карпуха Зуй.

Но бандиты уже заметили людей в милицейской форме. Сбрасывая винтовки с плеч, они круто повернули, кинулись со всех ног в чащобу.

— Стой! — вскидывая наган, загремел Рукомоев. По лесу раскатился гулкий выстрел…

Началась перестрелка. Тут уж и Мартьян Яковлевич выскочил из-за дерева, начал палить… Стреляя, все побежали вперед. Трещал под ногами валежник, тишину леса разрывали трескотливые выстрелы.

Епиха опередил других. Он то и дело приседал на одно колено и целился… Впереди, за соснами, перед ним мелькал желтый тулуп — то скроется, то покажется опять.

Епиха запыхался, бежать по снегу было трудно, увязали ноги, руки тряслись, плясала мушка.

— Вот-вот поймаю сейчас, — приговаривал он. Вдруг бандит обернулся и взбросил винтовку… Епиха выстрелил первый. Бандит тоже выстрелил, но тотчас же выронил ружье, снопом повалился в снег.

— Кажись, угадал! — закричал Епиха и устремился к сраженному.

Отовсюду бежали люди… Двое еще метались за соснами, отстреливались.

— Сдавайся!.. Бросай оружие! — кричал начальник милиции.

— Залпом их, залпом, оно это самое дело! — шумел и суетился Корней.

Дали залп. В лесу стало тихо…

— Вот этот и есть Стишка, атаман ихний, — сказал Мартьян, когда все подошли к первому убитому.

Рукомоев скользнул взглядом по усатому безжизненному лицу Стишки, повернулся к отряду:

— Удача! Кто первый придумал свистеть?

— Кажись, я, — съежил в улыбке рябоватое лицо Мартьян Яковлевич.

— А кто у вас первым откликнулся на свист? — глянул Рукомоев на начальника милиции.

— Я, ей-богу я! — выскочил вперед Корней Косорукий. — И говорю: пойти бы, дескать, — кажись, подмога требуется… Оно и верно, это самое дело…

Из-за деревьев показались кони. Их вели в поводу Иван Финогеныч и милиционеры.

Неделю спустя явились с повинной оставшиеся в живых Стишкины сообщники, — долго в тайге не насидишь.

Вскоре же был ликвидирован и хараузский головорез Вахря. Его застукали сами хараузцы, — так он всем насолил. Выследили они, что Вахря явился к тестю, — тестя своего Вахря держал под вечным страхом расправы, да и грабил старика, как хотел, у него же и укрывался, — выследили, и под вечер вооруженной толпой ввалились в избу. Вахря лежал в это время на кровати, отдыхал после бани… Рванулась дверь, и шесть винтовок глянуло с порога в Вахрину грудь черными злыми глазами.

— Стрелите — покаетесь! Бомбой всех взорву! — властно упредил Вахря.

— Врешь! — ответили ему из сеней.

Вахря узнал голос тестя, которого только что послал за водкой:

— Нет у него никаких бомб… И пятизарядка вон в углу стоит…

Вахря попытался было дотянуться до винтовки, но в сенях защелкали уже затворами.

— Не бейте меня! — в диком страхе, прикрываясь овчинным тулупом, застонал вдруг Вахря.

Он полусидел на кровати, и тулуп закрывал ему лицо и грудь. Так через тулуп и пришили его из сеней хараузцы…

И после этого сразу тихо стало по деревням, и в тайге, и на тракту, — куда надо поезжай, никто не обидит.

3

Соломонида Егоровна имела теперь полное право выхваляться перед Кирюшихой и Федотовой Еленкой.

Что делать бабам, когда великий пост, когда кругом тайга, оседающий размякший снег и по льдистым закраинам Обора едва показалась вода?.. Сошлись они с коромыслами на оборском бережку, сошлись и судачат.

— Вот это старик! — выхваляется Соломонида Егоровна перед соседками. Такой старик другого молодого дороже… Присоглашает его сам начальник. «Вот тебе, говорит, награда за твою помочь», — и выкладывает десять червонцев. Платок мне из кооперации новый привёз, всем на рубашки… Чисто все обносились.

Завидно Федотовой Еленке.

— Десять червонцев! — говорит она. — Деньги немалые. Много купить можно.

— Чо ж не много, — подхватывает Кирюшиха. — И как это им пофартило? Самого Стишку застукали!

— Сила! С такой силой чо Стишка мог поделать? — Соломонида Егоровна пускается в длинные россказни: где, когда ловили Стишку с его шайкой, сколько было при этом народу, кто когда свистнул и выстрелил, — будто сама она участвовала в разгроме банды.

Бабы ахают, качают кичкастыми головами, не торопятся черпать из проруби воду…

Кирюха с Федотом рано утром уехали с почтой, старый Финогеныч ушел с сыном Антошкой в лес рубить жерди.

Битый час судачат бабы, судачат до тех пор, пока Еленка не замечает спускающегося с сопки Ивана Финогеныча. У старика большая связка жердей. Он стянул жердины кушаком, держит за комли, а вершинки волочатся далеко позади его, оставляют на снегу глубокий след-дорожку. Поодаль Финогеныча — Антошка, он также везет за собой связку жердья.

Бабы черпают воду, расходятся по домам.

Иван Финогеныч бросил жерди подле амбара и, ссутулясь, пошел в избу.

— Поди проголодались? — нежданно ласково спросила Соломонида. — А у меня уж похлебка поспела. Давно жду.

— Што ты! — усмехнулся Финогеныч.

Он не привык к такому обращению жены. Никогда-то она не баловала его лаской, и редко вовремя была готова для него еда… Каким добрым ветром просквозило вдруг сердце Соломониды? «Ах, да… десять червонцев!» — в глазах его зажглась мимолетная насмешка.

— Проголодались? — переспросила Соломонида Егоровна.

— Не знай, как Антошка, а я… прилягу, — ответил Финогеныч. — Что-то неможется, есть будто не хочу.

— Уж не захворал ли ты? — сказала Соломонида, и по-прежнему нет в ее голосе заботы, словно так, для прилику, спрашивает она.

«Трудно ей свою натуру пересилить», — подумал Иван Финогеныч и лег на кровать.

Ему сейчас очень плохо: обуяла внезапная слабость, будто размяк весь, и в голове кружение. Еще на сопке, когда тащили они с Антошкой жердье, почувствовал он туман в голове, и жерди стали вдруг тяжелыми-тяжелыми. Дважды принужден он был садиться на пенек отдыхать. Отродясь подобного не случалось с ним.

Ничего не ответив, Иван Финогеныч устало прикрыл глаза, и тотчас за плотно смеженными веками, вынырнув откуда-то из самых темных глубин души, поплыло мимо отчетливое виденье… Он и новый урядник, усатый, при шашке, поднялись по ступенькам крыльца. Он распахнул из сеней дверь в избу, широким жестом пригласил гостя зайти первым… Когда это было!

Финогеныч еле узнает самого себя, — до того молодой мужик маячит перед ним… И вот уж они сидят за столом, и бутылка стоит перед урядником. «Философья! — смеется урядник, красный от выпитой водки. — Кумекай, старик, кумекай… А слыхал ли ты, что железную дорогу в эти края уже прокладывают?» — «Чугунка? Подбирается?» — на лице урядникова собеседника страх, непередаваемое волнение.

Иван Финогеныч чувствует, как захолонуло у него сердце: неужто чугунка? Но он будто спохватывается: когда-когда это было! Эк ведь из-за чего растравлял себе середку… сколько чугунок с той поры прорезало степь, и еще прорежет! И сердце обмякает, и чуждым и смешным кажется тот мужик перед глазами, чужды и смешны его терзанья.

Мужик — это он сам, — поворачивается к уряднику. Он хочет ему сказать… он сейчас скажет ему со всею прямотой и резкостью, что он не боится никаких чугунок, не думал бояться, что это была оплошка с его стороны, неумная и злая оплошка всей его прошлой жизни.

Финогеныч видит, как налилось злорадством его молодое лицо. Он ожидает уж, как закипятится вдруг урядник, — хоть и урядник, хоть и последний человек, а должен понять… Но урядника подхватывает туманное облако, оно входит в передний угол, под божницу, тает в пазах — и на месте урядника сидит уже кто-то другой.

Финогеныч разом узнает его по острой голове, по синим жилкам на щеках. «Андрей! — восклицает он. — Откуда ты взялся, Андрей?» — И он чувствует, как угасает в его сердце досада и злость, рассыпаются в голове припасенные для урядника жестокие слова.

«Ты уже не староста, а член сельсовета, — наставительно говорит Андрей, и вдруг засмеялись, залучились его глаза: — А не поохотиться ли нам, батя?» И он подмигивает по-домашнему, подмывающе, встает, снимает со стены берданку.