Илья Чернев - Семейщина

• Название: Семейщина
• Автор: Илья Чернев
• Издательство: Бурятское книжное издательство
• Жанр: О войне
• Год: 1988

Илья Чернев (Александр Андреевич Леонов, 1900–1962 гг.) родился в г. Николаевске-на-Амуре в семье приискового служащего, выходца из старообрядческого забайкальского села Никольского.

Все произведения Ильи Чернева посвящены Сибири и Дальнему Востоку. Им написано немало рассказов, очерков, фельетонов, повесть об амурских партизанах «Таежная армия», романы «Мой великий брат» и «Семейщина».

В центре романа «Семейщина» — судьба главного героя Ивана Финогеновича Леонова, деда писателя, в ее непосредственной связи с крупнейшими событиями в ныне существующем селе Никольском от конца XIX до 30-х годов XX века.

Масштабность произведения, новизна материала, редкое знание быта старообрядцев, верное понимание социальной обстановки выдвинули роман в ряд значительных произведений о крестьянстве Сибири.

---

Никольцы прощали Мартьяну Яковлевичу его, подчас обидное, острословие.

— Пересмешник, он и есть пересмешник! — беззлобно говорили они.

Но как ни уважали его на деревне, он не значился в тесном, замкнутом кругу уважаемых. За крепышами он на поводу не шел, да и не хотел идти. Он слишком много повидал на своем веку: до войны пошлялся по приискам, потом воевал с немцами, партизанил, — всего этого было достаточно для него, чтобы не доверять бездумно разным Ипатовым слухам и пересудам.

Он хотел жить своей головой, а она подсказывала ему, что, к примеру, пчела, мед — выгодное дело: и сладко и прибыльно. И наперекор всему — уговорам, издевкам — он первый на селе обзавелся с легкой руки пчеловода Александра двумя колодами пчел.

За эти годы Мартьян Яковлевич расплодил у себя на гумне несколько крупных роев, и весело ему было глядеть, как, угрожающе гудя, пчелиные оравы отлетали в степь: к медуницам, к ромашкам, — целые озера белых и желтых ромашек на Тугнуе, — к саране, к синему, желтому, красному многоцветью, которому и названья не подберешь. Он научился обхожденью с пчелами, — наука эта стоила ему многих шишек на лбу, на щеках, на затылке, под глазами, — научился содержать пчелу зимою, чтоб не дохла, не изводилась. За лето он набирал несколько пудов меду, сам ел и других потчевал. В первую очередь угощал медком любезную свою тещу Ахимью Ивановну.

— Вот, теща! — принося свой дар в крынке, обычно говорил он. — Китайский желтый леденец вывелся давно, и сахару теперь не густо, — ешь греховодный мед…

— С гречухи да с цветов какое греховодство! — смеялась Ахимья Ивановна — и принимала дар…

Мартьян Яковлевич не хотел, однако, останавливаться на одних только пчелах. Он видел все изъяны исконного семейского хозяйства, ему претило скудоумное однообразие приемов пахоты и сева, и он не раз говорил себе, что на старинке далеко не ускачешь, что с этой земли, с суглинка да чернозема, можно получать хлеба в полтора-два раза больше, если только взломать семейскую старину, что-то надумать… слушаться умных и знающих людей. В иных краях, говорил он, мужики хозяйствуют с большим толком. Не один он, Мартьян, понял это. Вот некоторые красноармейцы настойчиво поговаривают о новине. Его тянет на эти речи, в них он слышит отзвуки своих дум. Его тянет в сельсовет, куда по мере приближения вёшной чаще и чаще навертываются агрономы из волости.

— Эх, если б старики послушались агронома, не этак было б! — не раз говаривал в сельсовете Мартьян Яковлевич. — Ты слышал, Епиха, что последний раз объяснял он: заморозков можно не бояться, когда раньше сеять да другим сортом…

— Слышал! Советская власть да наука нам плохого не посоветуют… Да вот поди ж ты!..

Чем властнее вступала весна в свои права, — менял каурую шкуру Тугнуй, наливался зеленью, день ото дня зеленело небо и лопались на деревьях почки, — тем напористее становилась волость, и землеустроители и агрономы так и наседали один за другим на председателя Алдоху. И покатился по деревне будоражливый слушок о том, что нынче-де заставят пары пахать на три поля и прадедовскому двуполью наступит конец.

— Что же такоича? — заскакивая в сельсовет и подступая без стеснения к секретарю Николаю Самарину, надсаждался начетчик Амос Власьич. Сперва права обобрали, теперь — веру думаете отнять? Тремя перстами заместо двуперстия…

Отрываясь от бумаг, Самарин пыхал ему дымом в бороду, ровным своим голосом отвечал:

— Мне то что: хоть двуперстием, хоть пятерней маши… одно другого не касается.

Сидящие вокруг председательского стола активисты подымали начетчика на смех.

— Бреши боле! — усмехался Мартьян Яковлевич. — Молись как молился, а хлеб пусть родится получше.

— Оно, конешно, это самое дело, — вставлял Корней Косорукий, — нам бы хлебушка…

— Амос Власьевич, — выпячивал верхнюю губу Епиха, будто и впрямь готовился к серьезному разговору, — скажи, пожалуйста… на сколько процентов урожай упадет, когда всех тремя перстами креститься заставят. Как по твоим подсчетам?

Все покатывались со смеху. Даже занятой председатель Алдоха веселел глазами.

— Еретики! — ревел начетчик и убегал из совета… В эти дни в сельсовете постоянно толпился народ. Шли беспрерывно заседания и собрания. Коммунисты, сельсовет, беднота обсуждали план перехода на трехполку, толковали и решали — как бы так, чтоб споро, без заминок, без суеты и нареканий провести это важнейшее дело. Во всех решениях учитывалось возможное сопротивление закоснелой семейщины, принимались меры к тому, чтоб обработать, уговорить большинство хозяев. Алдохе, Епихе, Мартьяну, Корнею, Самарину и многим другим опять досталось изрядно беготни: надо было увещевать, доказывать, ругаться со стариками.

И этими же днями ходила под окнами Димиха, старческие глаза ее слезились, и она причитала:

— Не последний ли раз творю крестное знамение двумя перстами? В трех полях понудили сеять хлебушко, а после и тремя перстами велят креститься…

И она снова и снова возвращалась к своему сказанью:

— Три-то года нынче весной истекают. Успеет ли комуния, нет ли, — господь знает… Скоро-скоро погонит их привидент… Ждите сроку, ждите, милые…

Опираясь на палку, она ковыляла из Краснояра в Закоулок, в Албазин, в Кандабай — по всей деревне.

6

Председатель Алдоха с землемером выехали с утра в поля. Алдоха предупредил Самарина, что поедет на Вогутой и на Кожурту и чтоб раньше вечера его не ждали.

День выдался теплый, благодатный. В зеленоватой просини безоблачного неба высоко-высоко раскачивались, держа путь на север, крикливые косяки гусей. С Тугнуя тянуло гретым ласкающим ветерком.

— Денек! — восхищенно сказал землемер, когда околица осталась позади и перед ними раскинулись волнистые бурые пашни.

В полях кругами зеленел пырей, и неугомонные воробьи, чирикая, скакали по загрубелой шершавой корке прошлогодней пахоты. Впереди, верстах в трех, вздымался крутой склон Майдана, наполовину одетый свежей листвою берез и осин.

— Денек! — повторил землемер.

— Д-да… денек, — коротким взглядом окинул Алдоха светлый необъятный простор небес. — Завтра, что ли, на пахоту всех загадывать, чтоб каждому на месте растолковать?

— Да, конечно, — согласился землемер, — мобилизуйте актив, всех на поля…

— Я и то… Позавчерась у нас сход был о трехполке, старики здорово глотки драли.

— Ничего, поорут да успокоятся. Дело ясное, — усмехнулся землемер.

— Только чтоб путаницы какой не вышло… Счас мы на Кожурту проедем, в распадке вон — за леском.

— А всех предупредили, что будут объезды и трехпольная разбивка? — осведомился землемер.

— Всем было оповещение. Всем как есть… По дороге то и дело встречался народ, в поля везли плуги, бороны.

На Стрелке Алдоха завернул коня влево, и телега, переваливаясь с боку на бок и оставляя за собой глубоко вмятый след колес, запрыгала по мякоти пашни. А когда пересекли ее, их обступил молодой лесок, и едва намеченная дорога круто пошла в гору.

— Вот это и есть Кожурта. Лесок проедем — и снова пашни, — сказал Алдоха. — Там вот озеро, — махнул он рукою куда-то вверх…

Вдруг Алдохе показалось, что кто-то подглядывает за ними из кустов. Он скосил глаза, — и впрямь кусты шевелились.

— Ты езжай, я счас, — обернулся он через плечо к землемеру, сунул ему в руки вожжи, спрыгнул с телеги, кинулся к кустам.

Будто колесом раздавило трескучий орех какой, — так показалось землемеру, — он даже нагнулся, чтоб разглядеть, что там под телегой. Но это был не треск под колесами, а выстрел в кустах. Землемер понял это, только подняв глаза, — председатель взмахнул руками и спиной повалился на низкорослые побеги сосенок.

Алдоха успел заметить лишь пару сумасшедше-напряженных глаз, мшистые брови, бороду… успел лишь прошептать:

— Амос!.. Ты?!

Больше ничего не успел он…

Заколыхались после выстрела кусты, словно бы отмечая след уползающего злодея. Но землемеру недосуг было разбираться, уползает ли стрелявший или целится в него, и он так дернул вожжами, что кош взвился на дыбы.

— Помогите! — закричал землемер.

И тотчас же послышался цокот копыт, — из-за бугра вывернулись верхами Епиха и Корней Косорукий.

— Мы тут неподалечку… Откуда был стрел? — боязливо оглядываясь, спросил Корней.

— Из кустов… товарищи… председатель! — землемера трепала дрожь, язык плохо повиновался ему.

Он слабо махнул рукою в ту сторону, где упал Алдоха. Вершники враз спрыгнули с коней.

— Алдоху? — не своим голосом взревел Епиха. — Кто? Кто?!

Ломая ичигами кустарник, он побежал к кустам.

Когда Алдоху перенесли на телегу, он был еще живой, шевелил руками. Под правой скулою у него синела пулевая рана, и от нее будто кто кистью провел темно-красную полосу к подбородку. Черная борода сочилась кровью.