Сергей Есин - Дневник, 2005 год [январь-сентябрь]

• Название: Дневник, 2005 год [январь-сентябрь]
• Автор: Сергей Есин
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Интересным, просто фантастическим собеседником оказался вице-президент Всекитайского союза писателей поэт Jidi Majia. Начну с конца. Когда мы уже уходили из ресторана, я спросил Хуанбо о поэте: откуда он родом? И совершенно неожиданно тот бросил: из нацменьшинств. "А какая у него национальность?" И услышал поразительный ответ: "Из народности "И"". У меня в памяти все всколыхнулось: я вспомнил знаменитое стихотворение Семена Липкина и ту политическую возню, которая была поднята вокруг. В своеобразное время мы жили.

Тем не менее говорили за столом о русской поэзии. Майджи сначала спросил меня, кого из трех русских поэтов — Пастернака, Цветаеву или Ахматову — я считаю лучшим. Трудный вопрос и очень китайский. Все хороши, но знаю я лучше Пастернака, поэтому и люблю больше. Он сам же потом разграничил свойства троицы: философичность Пастернака, истовость Цветаевой и естественная органичность Ахматовой. Или его сравнение Маяковского и Неруды — поэты революций! А? Описать подобный разговор литераторов почти невозможно, аргументы заменяются цитатами, знаковые имена говорят больше, чем целые доклады. Потом разговор перепорхнул на Есенина и Бродского, я признался, что люблю обоих. У нас оказались сходные интересы и взгляды. Если Сергей Есенин еще не так любим в Китае, как Бродский, значит в Китае еще не появился хороший переводчик его поэзии. Сергея Есина — привел я нескромный пример — на китайский тоже переводить значительно сложнее, чем, скажем, Сергея Довлатова. Саша, который только что сдал в издательство перевод Довлатова, закивал. Говорили о советской литературе, о союзах писателей, наконец о премиях. Я расспрашивал о порядке их присуждения, похож ли он на наш, когда группа писателей награждает друг друга. Сказал, что, видимо, поняв эту ситуацию, президент реформировал госпремию. В ответ китайцы рассказали о двух своих знаменитых премиях: имени Лу Синя, здесь много номинаций: рассказ, стихи, драматургия, проза большая и малая и пр., и "Маодун", которая дается только за роман. Так вот, обе ли эти премии, или какая-то одна, мне не очень осталось ясным, определяются жюри, которое в свою очередь выбирается жеребьевкой из среды профессоров, представителей вузов, академий, других организаций. Причем, ни один секретарь Союза писателей не может выставить свое произведение на конкурс.

Заговорили о неуловимом Е-сине из Шанхая. По словам Jidi Majia шанхайский Есин писатель хороший. Я пошутил, что только и ехал туда, чтобы обогатить свою новую книжку дневников фотографией двух Есиных на фоне шанхайского городского громоздья.

Потом разговор перешел на китайскую литературу. Я говорил о том, что мы, к сожалению, знаем ее значительно хуже, чем китайцы русскую. Опять пошли имена, которые свидетельствовали о замечательной подготовке Jidi Majia. Он, конечно, филолог. Так оно, кстати, и оказалось — филфак Пекинского университета. Говорили о переводе, в частности я вспомнил переводы Ду Фу и Ли Бо. В другой стране поэты — повторяюсь — всплывают, лишь когда появляются переводчики. Кстати, Саша (………) в этот время переводил точно, быстро и с наслаждением, недаром в юности год стажировался в Москве. Саша ведь тоже филолог и очень хорошо, как переводчик "Имитатора", представляет себе, кто я такой. Я говорил, что все мы в юности были ориентированы на западную литературу и несколько пренебрежительно относились к литературе, которую нам, казалось, навязывали. Я говорил, что только перечел Лао Шэ, который, если бы прочел его раньше, наверняка повлиял бы на мою работу. Когда заговорили о Пу Сен-лине, Майджи вдруг высказал ослепительное предположение, что именно Пу Сен-лин родоначальник магического реализма, а вовсе не Маркес. И, наверное, это правильно.

Заканчивали мы обед и разговор вопросом, обращенным ко мне. Я ведь был в Китае много раз. Что меня больше всего удивило во время этого посещения? И тут я произнес монолог. Я начал с первой фразы удивительной сказки Андерсена, чей юбилей будет праздноваться в этом году: "В Китае, как известно, живут китайцы". Что же меня удивило? Я перебирал в памяти виденное: минские могилы, сады Пекина, Пекинская опера, куда я опять и на этот раз не попал… И тут я вспомнил один из залов в туристической деревне. Тот самый, где вдоль всей стены, сверху донизу, были портреты ее жителей, на фоне их новых домов. А рядом прикреплена и цветная фотография их старого жилища. Воистину только человеческое лицо обладает магической силой без конца держать на себе внимание. Как оно разнообразно, сколько на нем можно прочесть. Отвечая на вопрос поэта из племени "И", я старался быть предельно искренним. Я сказал, что долго представлял себе Китай, как кладовую истории, литературы, как страну, создавшую Запретный город и Минские усыпальницы, как страну Пекинской оперы и рисунков Цы Бай-ши. Для меня все китайцы, как наверное русские для китайцев, долгое время были на одно лицо. И вдруг я почувствовал, что отличаю их одного от другого не только по одежде и по возрасту, что мне интересно каждое лицо, и молодых и старых, они уже не статисты спектакля "многовековый и великий Китай", а мои братья и товарищи. Мне дороги теперь Саша и Нина не только как мой переводчик и мой редактор, они стали частью моего прошлого и моего будущего, и, обнимая каждого из них во время прощанья, я буду трепетать, что может сложиться так, что я не увижу их больше…

26 апреля, вторник. Промахнулся и утром встал на час раньше. Сегодня у меня назначена встреча с русистами в Институте иностранной литературы Академии общественных наук Китая. Я догадываюсь, что это такое, недаром я сам заканчивал подобное учебное учреждение и отчетливо понимаю уровень и всей системы, и славистов. Как всегда, когда волнуюсь, я плохо сплю. Голова болит, но и обрадовался, что до завтрака есть еще полчасика. Опять принялся разглядывать "Масариков" Ольги Заровнятых. Дева она определенно талантливая, лишь бы та чернуха, которая принесет ей успех на дипломе, не заморочила голову: писать-де надо только в этом ключе.

Собрались на одиннадцатом этаже роскошного дома академии. Собрали, видимо, всех аспирантов. Что они там разобрали в моей довольно негладкой речи? Понимали меня, конечно, не все и не полно, но и мне было интересно, и минимум трем присутствующим тоже. Описываю только их. Во-первых, сидящая напротив меня молодая женщина, доцент, Хоу Вэй-хун — для русских она привычно называет себя Люсей, — пишущая сейчас докторскую диссертацию на тему "Новейший русский реализм", задавала мне вопросы о реализме и модернизме. Спрашивала обстоятельно, дотошно, приводила имена и фамилии, которые я и подзабыл. Вспомнила даже статью Володи Бондаренко о новейшем реализме, где он упоминал Алексея Варламова, Олега Павлова и Юрия Козлова. Я сослался на главу в своей книге "Власть слова", выкручивался, как мог, но сложилось впечатление, что китайцы знают о российском литературном процессе, причем конкретно, со знанием текстов, лучше, чем я.

Второй человек, которого я обязательно хотел бы отметить, это очень пожилой профессор Чжан Цзе. Я уже не говорю о его почти безоговорочно полном русском языке — за столько-то лет язык можно и выучить, — но русскую литературу он, безусловно, знает и любит, а, чтобы так ее запомнить, читать нужно эмоционально. Выяснилось, что профессор помнит написанное мною значительно лучше меня: оказалось, переводили меня в Китае до перестройки больше, чем я предполагал. Вчера на ужине в Союзе писателей Саша подарил мне перевод "Стоящей в дверях". Сегодня, уже после встречи в академии, пришла ко мне в гостиницу Нина, принесла, глупышка, из "Народной литературы" чайный набор и, сообщив, что наткнулась недавно в журнале на "Производственный конфликт", удивленно спросила: "Ваша, что ли, Сергей Николаевич, повесть?"

Но вернусь в академию, здесь меня ждал еще сюрприз. Профессор Чжан Цзе знает и "Временителя", и "Соглядатая", но не читал "Казус". Здесь я, конечно, прокололся на наивной вере в то, что "Московский вестник" выходил в начале перестройки именно в том количестве экземпляров, которое было обозначено в выходных данных. Однако здесь же и сила инерции иностранцев, считающих, что только в "Новом мире" и "Знамени", как "прогрессистских" журналах, может быть напечатано самое интересное в литературе. В этом смысле, рассорившись как раз в период написания "Гувернера" и "Затмения Марса" с демократами, я крепко проиграл в общении с широким читателем. Такая нежность поднялась у меня в душе к этому старому профессору! Еще в юности взлетевший в область духа, он так до сих пор и не спустился на землю. Это тип ученого, который все читал, все знает по своей специальности — новейшей русской литературе. Что там я ему отвечал, не помню. Когда мы прощались, то обнялись, и впервые у меня мелькнула мысль, что оба мы уже в таком возрасте, что загадывать ничего нельзя.

И, наконец, заведующий кафедрой русской литературы профессор Ши Нань- чжэн. Худощавый, сдержанный, привычный для меня тип ученого-администратора. Он занимается литературой 80-х годов прошлого века, моими годами. Допрашивал меня о сорокалетних, к которым, по его мнению, я принадлежу. Я говорил о Маканине, как о лидере, о Саше Проханове.