Сергей Есин - Дневник, 2005 год [январь-сентябрь]

• Название: Дневник, 2005 год [январь-сентябрь]
• Автор: Сергей Есин
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

И, наконец, заведующий кафедрой русской литературы профессор Ши Нань- чжэн. Худощавый, сдержанный, привычный для меня тип ученого-администратора. Он занимается литературой 80-х годов прошлого века, моими годами. Допрашивал меня о сорокалетних, к которым, по его мнению, я принадлежу. Я говорил о Маканине, как о лидере, о Саше Проханове.

На встрече, кажется, я был интересен, возникло несколько любопытных мыслей, буду надеяться, что кто-нибудь это записал. Со мной был Геннадий Геннадьевич, хорошо, что он был. О чем же я говорил? Да обо всем, о литературе, о Литинституте, о том, что мы плохо знаем современную китайскую литературу…

Вечером, я уже упомянул, была Нина, поговорили с ней о тайваньских студентах, которые интересуются русской литературой. С грустью простился и с нею.

И последнее: все время по телефону получаю грустные сведения. Умер писатель Аркадий Ваксберг. Помню, как в Париже он всем помогал, был доброжелателен, но, сославшись на расстройство желудка, не приехал на круглый стол "Литгазеты", в которой все же работал. Я понял, как понимал всегда, что "свои"-то ему были с другой стороны! Правда, на следующий день он уже снова светился на выставке и о чем-то, почти обнявшись, разговаривал с Сергеем Филатовым. Значит, было о чем поговорить. Я тогда еще подумал, что если он не заболел, а просто схоронился, то в этом возрасте шутить с приметами и мистическими силами нельзя. Несколькими днями раньше — писал ли я об этом? — умер внезапно Слава Дёгтев. Как хорошо я его помню, какие подавал надежды, какой замечательный был рассказчик! Наконец, как мне хотелось взять его работать в институт. Вчера по телефону Леня Колпаков сообщил, что умерла Майя Ганина. Месяц назад я договорился с Юрой Сбитневым, ее мужем, что летом к ним приеду. Еще раз подтвердилось, что ничего нельзя откладывать на завтра. Часто у меня так получается с тех пор, как не попрощался с Визбором…

27 апреля, среда. Все переживаю, что в самолете из Шанхая в Пекин забыл томик Пу Сен-линя, и сам томик библиотечный жаль, и, главное, своих в нем пометок. Проснулся немыслимо рано с ломотой в плечах. Вспомнил, как был удручен своим невероятно тяжелым чемоданом. Кстати, открыв его, уже в Москве, обнаружил, что, собственно, моих-то вещей там и нет. Книга В.В.Огиносова "Литература русского зарубежья" — полтора килограмма, три тома горьковской трилогии для нижегородского музея — полтора килограмма, горьковский однотомник — еще килограмм. Тяжеленный монумент (подарок для РАО) — три килограмма. А дальше подарочная же (в будущем) мелочевка: чай в неисчислимом количестве, галстуки, выставочные пакетики с трусиками, носовые платки и уже только потом что-то мое.

Писал ли я, что ухватил дешевый, за 70 долларов, себе костюм. Воистину, Китай меня одевает. Купил и особое приспособление для чистки овощей.

Перелет прошел хорошо. В Пекинском аэропорту все тот же аэрофлотчик с глазами разбойника, но ситуация резко изменилась: нет "челноков" с необъятными мешками, поле для взяток и махинаций сузилось. Летели вместе с нами трое красоток-полячек, с обнаженными пупками, такие они раскованные, так рисовались, уж такие западные, что даже смешно. Лететь в бизнес-классе не то что лететь в эконом-классе, и вообще, хорошо лететь днем. Всю дорогу читал "Стилиста" Марининой. Она, конечно, и задачки ставит довольно любопытные, но, самое главное, в ней есть очень ясное жизненное и социальное наполнение — точен быт, хороши подробности, и она человек с сочувствующим сердцем. Когда я говорю, что люблю Бродского, на меня нападают одни писатели, теперь, когда скажу, что люблю Маринину, будут нападать все: Боже, ректор Литературного института читает эдакое!

Из аэропорта поехал сразу в институт: во-первых, меня волновало, как там обошлись с московским слетом молодых писателей, во-вторых — в этот день должен был состояться Клуб Рыжкова. На клубе посидел с 7 до 8. Я уже стал привыкать к этим людям, а собирают здесь всегда очень знающих. Первым выступал (имя рек) Филиппович Бобков, тот самый, знаменитый генерал армии. Он очень точно говорил о значении Победы как факторе, спасшем целый ряд народов Европы, в том числе прибалтов и поляков, от полного уничтожения, а русских — от запланированного рабства.

Со своим огромным чемоданом ввалился в квартиру около девяти вечера. На пороге, конечно, сидела собака, у которой традиционный ритуал встречи: сначала сунется мне в колени, потом вспомнит, что она обижена — ведь я уехал слишком надолго. Уйдет в комнату, посидит минут пять, пока я раздеваюсь, и выбежит, и тут уж у нас с ней начинаются взаимные ласки.

"Литературка" напечатала статью В.С. под названием "В дамском полку прибыло". В.С. начинает составлять мне на полосах этой газеты упорную конкуренцию. Впрочем, мы всегда с нею конкурировали. На этот раз всё, что я привез, ей понравилось и оказалось кстати.

28 апреля, четверг. Утром вместе с Сергеем Петровичем ездили сдаваться ученому секретарю Педагогического университета. Уж я наслышан об этой решительной женщине. Зовут ее Людмила Васильевна, она милая, хорошо знающая свое дело, готовая пойти навстречу, но непреклонная, и это мне нравится. Я даже догадался теперь, откуда у Миши Стояновского такое четкое знание академической процедуры: всё отсюда, из Педагогического университета. В общем, день у меня оказался тяжелым. Прямо из педуниверситета — на Скарятинский переулок, где шло очередное заседание молодежного съезда.

Мне показалось, что многое тут идет как и в прошлом году, однако какие-то другие лица, возникают другие ощущения. Немного поговорили с ребятами. Хорошо выступал Гусев — но он всегда хорошо выступает, хотя это всегда экспромт, пронизанный информационными узлами. Да я всегда с удовольствием слушаю любого оратора — мне это интересно. Договорились, что свой семинар я проведу у нас в институте в пять часов. Особенно я не нервничал, так как накануне получил от С.П. рукописи с наказом: обязательно прочитать утром, что я и сделал, тем более что их всего три.

В три — ученый совет. На повестке дня один вопрос — А.В.Дъяченко и его театр, который на недостаточно законных основаниях, но тем не менее прижился в институте. Собственно, поводов, по которым я начал этот разговор, было два: прекратилась та общая интеллектуальная работа, которая раньше проводилась вокруг театра, а во-вторых, возник сам Толя с просьбой прибавить зарплату (забыв, что помещение — театр и две комнаты, где он, по сути, живет, часто ночуя — им не оплачивается). Прибавку мы ему дать не смогли. Еще меня смущает его семинар, на который он не любит пускать неприглашенных. Перед ученым советом позвонили из Московского комитета искусств — готовы, по моей просьбе, дать деньги на студенческий фестиваль. Но нет текстов, а о них мы договаривались с Толей раньше… Прошло заседание не то чтобы бурно, но, даже, я бы сказал, где-то смешно. Анатолий Владимирович говорил о том неописуемом вкладе, какой он внес в теорию театра, вещи банальные и общеизвестные, которые в этой аудитории говорить бы не следовало. Но я не торопился его прерывать — у меня было желание понаблюдать его самораскрытие, ведь здесь не научный диспут, а заседание ученого совета, которому достаточно собственного мнения, чтобы что-то решить. В общем, решение было для Толи неинтересное: отделить его преподавательские услуги от всех других и самое главное — отделить услуги от театра. И время поменялось, и те формы, в которых мы работали 5–8 лет тому назад, тоже достаточно изменились. Интересно это мнение Е.Я., с которой я говорил позже. Ведь для меня ученый совет — это только 10 лет, а для нее — более 30-ти.

Кстати, о ней — вернее, о втором, дополненном, издании ее "Записок стенографистки", подредактированных привязанным к Литинституту Борей Тихоненко — мы с Колпаковым говорили недавно. Дай Бог, чтобы наши писатели так писали — ясно, спокойно, умели держать факт, не выходя за его художественные берега. Горький был абсолютно прав — в принципе, каждый может написать книгу о своей жизни, но здесь нужно еще одно: умение думать о своей жизни так, чтобы сочетать ее с другими, умение не громоздить ее на вершину всех обстоятельств, иначе получится неинтересно, а умудриться вписать все обстоятельства в свое повествование, ведь часто важно не то, чего ты стоишь сам, а то, что происходит вокруг. Пройдет лет 20–30, все станет спокойно, будет и литература и литературоведение, книжка Е.Я. станет библиографической редкостью, и абсолютно уверен, что цитировать и ссылаться на нее будут значительно больше, чем на Наташу Иванову.

В пять часов пришли трое молодых писателей, с которыми мы долго и хорошо поговорили. Самый профессиональный из них Дима Сахранов. Когда я начал его рукопись, то подумал, что это, наверное, типичная графомания — какие-то индейцы, Центральная Америка, а я хорошо ее знаю — и по литературе, и бывал там неоднократно. Но оказалось, что это свой взгляд и свой интерес — как Вальтер Скотт интересовался средними веками, так и этот парень интересуется индейцами, мексиканскими божествами, историей испанского завоевания. Это своеобразный взгляд, своеобразная литература. Другой — из Волгограда, пишет о войне. Это ведь феномен! Я сам тоже брался за военную тему, но все-таки я был ближе к войне по времени, когда написал свою первую повесть — "Живем только два раза". Был потом у меня еще и студент из Риги, написавший о "похоронной команде". Трудно сказать, почему молодые парни пишут о войне, но вот представляют то время, те отношения и пишут. Это интересно. Второго в Союз я пока не рекомендовал, оставил до следующего года. И третий перенек — Андрей Слизков из Нарофоминска. Он юрист, пишет какие-то прозаические поэмы. Здесь логическое выше образного, но иногда, среди назывных предложений, среди слов "Любовь" и "Надежда" (с большой буквы) вдруг возникают зрелые и точные абзацы. Я ему сказал: "Начни-ка, милок, с Монтеня, ибо, как в жизни незнание законов не освобождает от ответственности, так и в литературе нечтение иногда делает ее наивной и мелкой". Поразительно, что мне понравились его стихи, вкрапленные внутри прозы, — обычно к этому приему я отношусь достаточно настороженно.