Мартин Писториус - В стране драконов. Удивительная жизнь Мартина Писториуса

• Название: В стране драконов. Удивительная жизнь Мартина Писториуса
• Автор: Мартин Писториус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-699-82818-0

«Я попал в страну драконов, когда мне было 12… Никто не мог меня спасти. Потом я понял, это моя и только моя битва. И если я проиграю ее, то останусь здесь навсегда».

Сейчас Мартину Писториусу 39 лет, он занимается вебдизайном и счастлив в браке с женой Джоанной. Увлекается компьютерами, крикетом и фотографией. Любит животных, «Формулу-1» и предпочитает отдыхать дома.

Ничего необычного, правда?..

…Но только пока вы не забьете его имя в поисковике. 15 лет назад история Мартина потрясла весь мир.

И годы спустя он наконец решил рассказать ее.

---

– Это коммуникационное устройство, которое называется «Мако», – тихо говорит мне Шакила. – И если ты научишься пользоваться переключателями, то, может быть, когда-нибудь сможешь пользоваться и таким устройством.

Я смотрю на ящик, который Шакила подключает к сети, и в уголке каждого квадрата поочередно загораются крохотные красные лампочки. Символы в этих квадратах уже не черно-белые, как те, что были на карточках. Они ярко раскрашены, и рядом с ними написаны слова. Я вижу картинки с чашкой чая и солнцем. Я наблюдаю за Шакилой, чтобы увидеть, что случится после того, как она нажмет на переключатель, выбирая символ.

– Я устала, – внезапно доносится из ящика. Женский голос в записи. Я смотрю на «Мако» во все глаза. Неужели этот маленький черный ящик подарит мне голос? Мне едва верится в то, что кто-то считает меня способным им пользоваться. Неужели они поняли, что я способен на большее, чем просто указывать глазами на детский мяч, нарисованный жирными черными штрихами на куске картона?

– Я уверена, что ты понимаешь нас, – говорит Шакила, присаживаясь на стул передо мной. – По тому, как движутся твои глаза, когда ты определяешь символы, которые мы просим тебя найти, и твоим стараниям воспользоваться для этого рукой я это вижу. Я уверена, что мы сумеем найти способ помочь тебе общаться, Мартин.

Я смотрю в пол, не способный сегодня больше ни на одно движение.

– Разве тебе не хотелось бы иметь возможность сказать другому человеку, что ты устал или хочешь пить? – мягко спрашивает Шакила. – Что тебе хотелось бы надеть голубой джемпер вместо красного или что ты хочешь лечь спать?

Даже не знаю. Я никогда прежде не говорил никому, чего я хочу. Сумею ли я сделать выбор, если мне предоставят такую возможность? Смогу ли я сказать другому человеку, что я хочу, чтобы мой чай остыл, вместо того чтобы, как обычно, пить его торопливыми глотками, когда к моему рту подносят соломинку, – потому что это будет для меня единственной возможностью попить на ближайшие несколько часов? Я знаю, что большинство людей принимают тысячи решений ежедневно, выбирая, что им съесть, что надеть, куда пойти, с кем увидеться; но я не уверен, что сумею принять хотя бы одно. Это все равно что требовать от ребенка, который вырос в пустыне, чтобы он бросился в море.

7: Мои родители

Хотя вера отца в меня подвергалась нешуточным испытаниям, не думаю, что она когда-нибудь полностью исчезала. Ее корни были посажены глубоко, много лет назад, когда папа познакомился с человеком, выздоровевшим от полиомиелита. Тому мужчине потребовалось целое десятилетие, чтобы стать полностью здоровым, но его опыт убедил моего отца в том, что на свете нет ничего невозможного. Каждый день папа доказывал свою веру в меня рядом незаметных поступков: купая меня и кормя, одевая и усаживая, каждые два часа вставая по ночам, чтобы переворачивать с боку на бок мое неподвижное тело. Руки этого мужчины с медвежьей внешностью, с окладистой седой бородой, точно у Деда Мороза, всегда были нежными.

До меня не сразу дошло, что в то время как отец заботился почти обо всех моих потребностях, мать едва подходила ко мне. Гнев и возмущение, вызванные тем, что со мной случилось, так и изливались из нее всякий раз, как она ко мне приближалась. Время шло, и мне стало ясно, что моя семья разделилась на два лагеря: с одной стороны были я и отец; с другой стороны – мать, Дэвид и Ким; и я понял, что моя болезнь пропахала глубокую борозду в самом сердце семьи, которая – я инстинктивно понимал это – некогда была счастливой.

Когда я слышал, как родители ссорятся, меня переполняло чувство вины. Из-за меня страдали все. Я был причиной всех этих неприятных чувств, когда родители вновь и вновь сходились на одном и том же поле битвы: мать хотела поместить меня в специальный интернат постоянного пребывания, как и советовали врачи; отец этому противился. Она считала, что мое нынешнее состояние никогда не изменится и что я настолько нуждаюсь в постоянном уходе, что мое присутствие дома пойдет во вред Дэвиду и Ким. Мой отец, напротив, по-прежнему надеялся, что мне станет лучше, и полагал, что этого не случится, если меня навсегда отошлют в интернат. Это был основной камень преткновения, повод для ссор, эхо которых гремело год за годом, иногда изливаясь криками и воплями, иногда нависая тяжким молчанием.

Долгое время я не понимал, почему чувства матери так сильно отличаются от чувств отца, но со временем мне удалось собрать воедино достаточно фактов, чтобы осознать, что моя болезнь едва не убила ее, и она хотела защитить Дэвида и Ким от такой же судьбы. Она уже потеряла одного ребенка и не желала, чтобы ее живым и здоровым сыну и дочери был причинен какой-то вред.

Так было не всегда. В первые два года моей болезни мать столь же неустанно, как и отец, искала средства спасти сына, который, она это видела, умирал, каждый день понемногу ускользая все дальше и дальше.

Не могу даже представить себе страдания моих родителей, видевших, как их некогда здоровый ребенок исчезает, заклиная врачей и глядя, как меня пичкают лекарствами, и соглашаясь проверять меня на всевозможные заболевания, от туберкулеза мозга до целого полчища генетических расстройств, – и все это только для того, чтобы услышать, что ничто не может мне помочь.

Даже когда ответы у традиционной медицины закончились, моя мать была не готова сдаться. Еще год после того, как врачи сказали моим родителям, что не знают, как меня лечить, она заботилась обо мне дома и в надежде помочь мне пробовала все подряд, от молитв целителей верой до интенсивных витаминных диет. Ничто не помогало.

Мать терзалась растущим чувством вины оттого, что не может меня спасти. Она была уверена, что виновата перед своим ребенком, и ее охватывало все большее отчаяние, когда друзья и родственники начали опускать руки – одни потому, что боялись моей недиагностированной болезни, другие потому, что не знали, как утешить людей, столкнувшихся с худшим кошмаром любого родителя. Каковы бы ни были причины, люди стали держаться в стороне от моих родителей, а они только обнимали остальных детей в молчаливой благодарности за то, что те остались здоровыми, и моя семья оказывалась во все большей и большей изоляции.

Депрессия матери вышла из-под контроля и настолько усилилась, что однажды вечером, примерно два года спустя после начала моей болезни, она совершила попытку самоубийства. Приняв горсть таблеток, она легла на кровать, чтобы умереть. Но, уже сделав это, она вспомнила, как ее мать однажды рассказывала ей, что отец умер от сердечного приступа, так ни с кем и не попрощавшись. Даже в том густом тумане отчаяния матери захотелось еще один, последний раз попрощаться с отцом, сказать ему, как она любит нас всех, – и это ее спасло. Когда папа понял, что она натворила, он усадил ее в машину вместе с детьми – Дэвидом, Ким, мной и одним из приятелей Дэвида, который оставался у нас ночевать, – и все мы поехали в больницу.

Врачи промыли маме желудок, но после этого случая приятелю моего брата больше ни разу не разрешили ночевать у нас. Та изоляция, которую ощущали на себе родители, начала, как зараза, распространяться на моих младших брата и сестру. Они тоже страдали, пока мою мать лечили в психиатрической клинике. К тому времени как она вернулась домой, ее лечащие врачи решили, что она больше не может заботиться обо мне. По их словам, она переживала потерю ребенка, и ей следовало как можно меньше общаться со мной, чтобы не расстраиваться. Она – больная, потрясенная скорбью и отчаянием – поймала врачей на слове, сосредоточилась на заботе об оставшихся здоровыми детях и, как только достаточно поправилась, вернулась к работе. А мой отец тем временем не только трудился, занимая ответственный пост, но и заботился обо мне, теперь по большей части – в одиночку.

Это длилось несколько лет, но постепенно ситуация выправилась, сердце матери смягчилось, и она стала больше участвовать в заботе обо мне. Теперь она ухаживает за мной почти наравне с папой, готовит мне спагетти с мясным фаршем, персиковый чатни, который я люблю – она это знает, – а иногда даже укладывает мою голову к себе на колени, когда я лежу на диване. Мысль о том, что она снова не брезгует прикасаться ко мне, после того как столь долго чуралась меня, наполняет мое сердце счастьем; но мне грустно, когда я слышу, как поздно вечером она включает музыку, потому что я знаю, что ее сердце печалится, когда она вслушивается в слова и вспоминает прошлое.

Я тоже печалюсь, думая об отце, который похоронил свои честолюбивые стремления, отказался от продвижения по службе и согласился на понижение в должности, чтобы заботиться обо мне. Каждый член нашей семьи – мои родители, сестра и брат – уплатил высокую цену за мою болезнь. Иногда я задумываюсь, может быть, все эти утраченные надежды и мечты привели к тому, что такой умный и тонкий человек, как мой отец, научился прятать свои эмоции настолько глубоко, что я порой сомневаюсь, что он сам помнит, где они скрыты.