Кальман Миксат - Том 2. Повести

• Название: Том 2. Повести
• Автор: Кальман Миксат
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1967
• ISBN: не указан

Кальман Миксат (Kálmán Mikszáth, 1847―1910) — один из виднейших венгерских писателей XIX―XX веков. Во второй том собрания сочинений Кальмана Миксата вошли повести, написанные им в 1890—1900-е годы: 

― «Голубка в клетке» (1891);

― «Имение на продажу» (1894);

― «Не дури, Пишта!» (1895);

― «Кавалеры» (1897);

― «Красавицы селищанки» (1901);

― «Проделки Кальмана Круди» (1901);

― «Кто кого обскачет» (1906);

― «Шипширица» (1906).

Время действия повестей Миксата «Имение на продажу», «Не дури, Пишта!», «Кавалеры», «Кто кого обскачет», «Шипширица» и «Проделки Кальмана Круди» ― вторая половина XIX века.

Историческая повесть «Красавицы селищанки» посвящена эпохе венгерского короля Матяша Корвина (XV в.). В основу повести легли изустные легенды, бытующие в комитате Фогараш (Трансильвания), где действительно есть село Селище.

Повесть «Голубка в клетке» представляет собой два варианта одного и того же сюжета в разных временных рамках: первая, романтическая, часть отнесена лет на четыреста назад и написана с легкой иронией в духе новелл Боккаччо; вторая, сатирическая, часть, относящаяся по времени действия ко второй половине XIX века, ― в духе реализма.

Все повести, в том числе сатирические, отличаются характерным для Миксата мягким, добродушным юмором.

---

После этого Матяш подтолкнул вперед Войкфи.

— Ты лучше меня говоришь по-чешски, — сказал он ему. — Скажи-ка им небольшую речь и разъясни, что я хочу проявить о них отеческую заботу.

Еще раньше король приказал отыскать и прислать к нему управляющего себенского графа. Поэтому, пока Войкфи ораторствовал, король удалился к себе в кабинет, где его уже ожидал старый Рошто и один из королевских писарей.

Рошто, завидев государя, рухнул на колени, умоляя простить его, если он чем-либо оскорбил своего короля.

— Встань, старик, не ломай комедии. Дело, с которым ты сюда прибыл, — решено. Во дворе стоят триста пленных чешских солдат, которые немедленно отправятся в Себен, или, точнее говоря, — в Селище. Тебя, старина, я обижать не собираюсь. Можешь запрягать лошадей и отправляться в путь-дорогу вместе с конвоем и пленными. Женщины останутся здесь: я их выдам замуж. А теперь стой, и слушай, как я буду диктовать письмо твоему барину, — это мое единственное тебе наказание.

Тем временем Войкфи закончил свою речь, которая, по-видимому, произвела на жебраков неотразимое впечатление и привела их в неописуемый восторг: в королевский кабинет сквозь толстые стены дворца то и дело долетали их многократные возгласы:

— Слава кралю Матиасу!

— А теперь пиши, Келемен! — приказал король писарю, отвернувшись от Рошто, и начал диктовать по-латыни:

— Mathias Dei Gratia Hungarorum Rex etc. Bonum mane Doczy!

Ibite viros admitto; feminae a te missae pulchrae insignesque sunt, sed non Szelistyeienses esse narrantur. Doceo te, nosmet Szelistye venatum autumnale ad reliquas; aspiciendas proficisce-mur judicando an missas easque uno nido enatas essent.

Si non — camitis perderis.[54]

— Готово? — спросил Матяш.

— Так точно, ваше величество.

— Достаточно, — спокойно сказал король и, взяв у писца перо, начертал: «Mathias Gorvinnus», а затем, взглянув на мертвенно-бледного Рошто, словно призрак стоявшего поодаль, сделал ему знак рукой: — А теперь иди с богом, старина!

ГЛАВА Х Две свадьбы сразу

Никогда еще не доводилось старым Баконьским горам видеть у своего подножья столь величественную картину, какую являли собой батальоны Цудара и Палоци.

Солдаты останавливались здесь на привал, вероятно, и прежде, да только не было тогда поблизости короля. А тут распахнули свои двери королевские погреба и кладовые, и в вечерних сумерках один за другим покатились в солдатский стан бочонки с вином, потянулись телеги с копченым салом и другой снедью.

Под вечер королевский пастух пригнал для воинского пира несколько волов.

— Это от его величества в подарок!

Королевский свинопас тоже пригнал целое стадо поросят.

— Его величество шлет вам на жаркое.

А со стороны села показалась большая толпа — то было штук сорок старух, одетых в черное.

— Что за черт? Уж не хочет ли король, чтобы мы и этих на жаркое пустили? — шутили солдаты.

— Зачем пожаловали, мамаши? — спрашивали они старушек.

— Староста прислал нас — ужин вам варить.

Что ж, это он умно придумал. Как ни говори, а женщина стряпает лучше, чем солдат. Давненько воинам не доводилось вкушать домашней пищи.

Что же касается старосты, то он уже успел пожалеть о своем необдуманном распоряжении, из-за которого навлек на себя гнев сельских молодух. «И как только не стыдно заставлять работать бедных старушек?! — возмущались они. — А мы-то на что? Такой-сякой староста, осрамил нас! Получается, что мы уж и жалкой похлебки для солдат сварить не умеем. Сгинь ты совсем! К чему только дубинку старосты в руки взял, когда ты сам дубина!»

Одним словом — взбунтовались бабоньки. А бунты, как известно, подавляются солдатами. Но поскольку староста не мог приказать войску занять деревню, то он собрал всех молодушек и девушек и отвел их в военный лагерь. Не в самый, конечно, лагерь, а так, с краешку: пусть хоть издали полюбуются на пестрое, захватывающее зрелище.

А посмотреть и в самом деле было на что, особенно в сумерках. (Впрочем, палотайские женщины и при дневном свете не боятся солдат.) Повсюду белые палатки, горят костры, — вокруг них воины. Вдали чернеют сгрудившиеся в кучу оружейные повозки. Беспокойное ржание лошадей между телег, далеко разносящееся в ночи. Но самое величественное зрелище представляют пылающие пирамиды хвороста, на которых жарятся целые воловьи туши; их свет выхватывает из тьмы большую часть ночного лагеря и множество стройных гусар, суетящихся вокруг вертелов; а вернее, только глазеющих на костры. Воловий жир потрескивает на огне, а ветер разносит далеко вокруг, до самого села, соблазнительный запах жареного мяса.

Но в такой же мере, как за черту лагеря вырывается запах жаркого, так плывет в лагерь аромат бегонии и резеды, которую прикололи себе на грудь пришедшие взглянуть на солдат молодушки. А это означает, что как только подзакусят лихие витязи, — переступят они лагерную черту, хоть это, может, и запрещено, — и такой тут пойдет пляс, что небу станет жарко! Хороший же вид будет иметь клеверище местного священника (как раз на нем расположился староста со своим женским войском): с корнем вытопчут плясуны клевер, потому что хороший танцор только тот, кто резвее всех прыгает и так вскидывает ноги, что носком сапога до собственного носа достает. Так-то вот выполнялся приказ военачальника Палоци: «Войску — отдыхать!» До отдыха ли тут было? Всю ночь напролет бушевал лагерь: солдаты пировали, пили вино, кричали, горланили песни, боролись и даже дрались, так что наутро раненых оказалось гораздо больше, чем после всех минувших сражений.

Из всего этого можно сделать два вывода:

а) что у Матяша в Варпалоте было крепкое вино — и

б) что венгр не любит ничего делать по приказу, даже если приказ гласит: «Отдыхать».

Словом, все повеселились на славу. Только командиры были недовольны и раздражены: ведь у знатных господ всегда на один нерв больше, чем у простых людей. И этот нерв, между прочим, самый чувствительный — стремление выслужиться. Его величество пообещал отужинать вместе с ними и не пришел! Боже правый, в чем дело?

Сидели, гадали: и так не хорошо, и этак не годится. Королевский каприз это или немилость? Даже спали полководцы неспокойно по причине такой обиды.

Только наутро, когда солдаты уже свертывали шатер, в котором почивали их командиры, на одной из стенок они заметили надпись мелом, сделанную королевской рукой: «Этой ночью здесь веселился Матяш. Всем остался доволен».

Началось дознание. Как это могло случиться? Часовые у командирского шатра клялись и божились, что такого не могло быть, что надпись эта — чистое колдовство. Не было в лагере ни души из посторонних: только табунщик, что волов привел, да свинопас, что поросят пригнал. Эти двое действительно были здесь, ели и пили вместе со всеми, боролись с солдатами и слушали у костра про всякие приключения воинские.

— Ах ты, черт побери! — воскликнул Палоци. — У которого из них был нос длиннее?

— У табунщика.

— Ну, значит, это и был король!

Было ли так на самом деле или не было — неизвестно. Только рассказ про этот случай стал легендой и передавался из уст в уста: мол, на воинском биваке побывал сам король, ел, пил вместе со всеми, мерился с солдатами силой и нескольких так брякнул оземь, что у них еще и на другой день поясница ныла. Последнюю версию подтверждало и то обстоятельство, что наутро и его величество проснулся позднее обычного и весь день был какой-то вялый. Хотя при дворе о причине этой его вялости говорили совсем иначе. Днем он жаловался на сильную головную боль и даже не спустился обедать, однако уже после полудня вернулся к своим текущим делам.

От палатина прибыл гонец, привезший известие о передвижениях турецких войск в Сербии. Палатин считал, что его величеству следовало бы немедленно послать мирную депутацию к султану, «…поскольку, — писал он, — прежде нам предстоит столкновение с императором Фридрихом».

Король пригласил на совет Иштвана Банфи.

— Не хочешь поехать послом в Константинополь? — спросил он его.

— Очень уж опасно там, — отвечал Банфи, — боюсь за свою голову.

— Не бойся, друг, за нее десять тысяч турецких велю отрубить! Даю тебе мое королевское слово.

Банфи улыбнулся.

— Да только из тех десяти тысяч ни одна так хорошо не подойдет к моей шее, как та, что сейчас на ней.

Тем не менее он согласился принять поручение и тотчас же отправился в Буду, чтобы начать сборы в долгий путь.

Король проводил его до двери передней, в которой уже сидели наши селищанки и трактирщик Коряк, тоже ожидавшие аудиенции. Кроме них, разумеется, было много других посетителей — посол от трансильванского воеводы, гонец от братиславского графа.

В первую голову король занялся серьезными делами, но одновременно приказал камергеру послать за придворным священником и, как только тот прибудет, доложить ему. Впрочем, его преподобие отец Винце Макучек сам известил короля о своем прибытии: он был необыкновенно тучен и дышал с таким громким присвистом, словно в его груди кто-то на дуде играл, так что и через две двери мудрено было не расслышать.