Франсуа-Ксавье Нерар - Пять процентов правды. Разоблачение и доносительство в сталинском СССР (1928-1941)

• Название: Пять процентов правды. Разоблачение и доносительство в сталинском СССР (1928-1941)
• Автор: Франсуа-Ксавье Нерар
• Издательство: РОССПЭН
• Жанр: История
• Год: 2011
• ISBN: 978-8243-1547-9

В книге предпринята попытка понять, какое место в советском сталинском обществе занимал феномен доносов и разоблачений — как в кризисные моменты, так и в моменты относительного спокойствия. Какова роль семейных и родственных отношений в подобной практике? Доносы и разоблачения (и добровольные, и по принуждению) считались поддержкой режима, сотрудничеством с ним. Были ли такие поступки корыстными? В какой мере доносительство было необходимо государству и отдельным гражданам? Идет ли здесь речь о доносе в полном смысле этого слова?

В намерения автора не входит реабилитация доносчиков и доносительства в СССР. В книге делается попытка очертить границы этого явления и описать его максимально объективно. Книга представляет интерес как для исследователей-историков, так и для широкого круга читателей, интересующихся историей России.

---

Те, кого разоблачают и обвиняют, также самые разные люди. Диапазон достаточно широк: от неизвестного человека (в более чем 5% сигналов автор разоблачения не знает, кто ответственен за те или иные факты, сообщаемые в письме) до абстрактного или коллективного обвиняемого, как, например, «коммунисты» или «власть» (15%). В этой категории отчетливо доминируют те, кого Люк Болтански называет «облеченные доверием», т. е. «отдельные люди, действующие в качестве представителей института или группы»: это относится, например, к председателям колхозов и другим руководящим работникам среднего звена, во множестве фигурирующим в изученных письмах (около 55%). Частные лица также встречаются, но реже (около 15,5%). Так или иначе, приблизительно в 70% случаев в сигналах указывается фамилия. Каждое нарушение «имеет», как того желал Орджоникидзе, имя и отчество.

В какую бы инстанцию приема писем ни направлялось, пишущие начинают с упоминания того, к кому они обращаются. Лицом, облеченным доверием, может быть судья (43,5% писем): это происходит тогда, когда советские люди пишут на имя конкретного руководителя, местного или из центра (Сталин, Калинин, Молотов). Жалоба может адресоваться и в коллективный орган (31,5%), когда речь идет об официальной инстанции по работе с письмами граждан (ЦКК, РКИ, бюро жалоб). Адресат может быть и более общим в том случае, если письмо отправлено с целью предать его содержание гласности (например, оно направлено в газету или о подобном намерении упоминает сам автор письма) и является своего рода апелляцией к общественному мнению (22%).

Пострадавшей стороной наконец может быть частный человек, обычно автор письма (24,5%, исключения редки) — это «индивидуум, как таковой не являющийся воплощением интересов какой-то группы, но чье заявление может быть связано с защитой коллективного интереса» (например, причиной преследования является общественно-политическая деятельностью жертвы) (8,2%); с коллективными образованиями — колхоз, студенты университета и др. (24%) и, наконец, с относительно размытой группой (крестьяне, рабочие вообще). В некоторых, наиболее многочисленных случаях (39,4%), в письме не упоминается пострадавший, из-за которого заявление написано. Просто подразумевается, что кто-то может пострадать: речь идет о чувстве справедливости пишущего, о его представлении о социалистической законности. Здесь уже речь идет о социальной позиции корреспондента.

Эти сведения дают основные ориентиры нашему исследованию. Теперь, набросав общую картину, необходимо сделать более детальным наше представление о поистине бесконечно разнообразной в своих формах[217] ответной реакции населения. Каковы различные формы сигналов? Кто их авторы? Как сами они воспринимают свой поступок? Какое значение придают ему?

Не требуя доносов в прямом смысле слова, власть пытается с помощью официальных текстов сориентировать советских людей на написание особой формы жалобы, в которой механизмом разрешения проблемы было бы обозначение «конкретных ответственных». Но в своем стремлении максимально укоренить практику, власть больше подсказывает, чем навязывает. Население имеет в своем распоряжении огромный спектр возможностей, который становится только шире от использования письменной формы: письмо является своеобразным посредником, защитой для его автора[218]. Являются ли сигналы простым ответом населения на импульсы, посылаемые властью? Какие формы они принимают? О чем они говорят?

Атака на власть: критика политики

Немалая часть корпуса обращений содержит письма, в которых обсуждается власть или ее политика. Критика здесь более или менее открытая, она может быть очень жесткой. Самые отчаянные обращения, самые явные проявления неблагополучия подданных Сталина чаще всего носят анонимный характер. Пример тому — это письмо 1938 года Молотову, в котором звучит крик боли:

«Жутко и страшно становится, как подумаешь, до чего же еще могут дойти этот произвол и варварство?

Ведь есть немало арестованных людей, которые всю свою жизнь честно и безупречно проработали, отдали в труде все свои силы и здоровье и ничего, совершенно ничего преступного не совершили, а их арестовали по доносу, по злоумышленной клевете, подлеца-карьериста который желая показать свою «бдительность» губит человека и не одного, а сотни и тысячи. Н.К.В.Д. таким людям верит… Страданиям людей нет и не видно конца. Все построено на лжи на подлости на устройстве собственного благополучия кляузами и доносами. Из арестованных почти никого не выпускают, если даже совершенно ничего за человеком нет ему приписывают ст. 58.10 и высылают на 10 лет в конц. лагеря, а оттуда редко кто возвращается: жизнь в дальних лагерях ужасна там люди пухнут с голоду, а цынга и вши докончивают и без того уже ослабшие организмы»{684}.

Анонимные письма в сталинском СССР совсем не похожи на то, что французы обычно понимают под этим выражением. Под впечатлением таких фильмов как «Ворон»[219] и воспоминаний периода немецкой оккупации мы склонны естественным образом связывать анонимные письма со злонамеренными разоблачениями соседей и близких{685}. Все письма подобного рода, попавшие в наше распоряжение, подписаны. Это не должно слишком удивлять: власть поощряла подобную практику, и поэтому моральные запреты постепенно стирались. Прибегать к анонимности заставляет не стыд, но страх.

Тематический анализ 408 писем, полученных Калининым за два с половиной месяца 1932 года, похоже, подтверждает тесную взаимосвязь между анонимностью и критикой власти, ее политики[220]. Единство жанра в полной мере создается «яростными нападками на советскую власть»{686}. Учитывая время их написания, вполне логично, что большинство писем посвящено голоду, свирепствовавшему на западе страны.

«Волос дыбом становится и сердце обливается кровью, когда выйдешь на улицу, увидишь эту худую, озабоченную поисками куска хлеба толпу. Главный наш враг сегодня — это голод; это он понижает и производительность труда, заставляет за полчаса до гудка бежать в столовую, это он разгоняет учащихся из учебных заведений, снабжать в первую очередь “своих”, хищнически набивать карманы на вес золота измеряемыми продуктами по учреждениям общественного питания и разных иных столовых <…>

Казахстан представляет из себя ни что иное, как голодное стадо, гибнущее с голоду. <…> Столь богатая страна Советского Союза за пять последних лет превратилась в груду развалин и гибнет с голоду. Кто поверит тому, что в деревнях Казахстана осталось по 5 и 10 семейств, а остальные или погибли или разбежались, кто куда, дабы спасти себя от голодной смерти»{687}.

Авторы единодушны в своем осуждении принудительных хлебозаготовок, предполагаемого экспорта хлеба. Никто из руководителей, ни одна из структур власти не остается без их критики, особенно острым нападкам подвергается ОГПУ, которое обвиняют в применении пыток с целью «отобрания у населения золотых вещей»{688}.

«Вся страна голодает, есть такие бедняки, которые пухнут от голода, и в такое время ходит ОГПУ, сажает людей в подвалы, в каменные мешки, требует от них, чтобы они отдали несколько золотых монет, которые у них имеются <…>

Известно ли Президиуму <…> что ГПУ производит массовые аресты с целью отобрания у населения золотых вещей, денег золотой чеканки и иностранной валюты. Причем арестованные подвергаются зверскому обращению к пыткам, как-то: арестованных заставляют стоять на ногах и не дают заснуть до тех пор, пока измученный не выдаст денег или не упадет без памяти (Московский метод, Днепропетровский метод) <…> или в одну камеру загонят вместе мужчин и женщин в таком числе, что только стоят, морят голодом и жаждой и в довершение подогревают паром комнату, так что арестанты начинают задыхаться и в результате много смертей (Ленинградский метод)»{689}

Осуждаются и некоторые законы: это особенно относится к пресловутому закону от 7 августа 1932 года[221] — о нем идет речь в восьми письмах, полученных Председателем ЦИК. Все эти письма подобны бутылкам, брошенным в море. Они часто впечатляют ясным видением ситуации, яростной ненавистью и осознанием бессилия…

«Я власти нисколько не боюсь, не боюсь этих сволочей, разбойников, самозванцев, <…>, мошенников, грабителей, окаянных, разорителей всей России. Эти проклятые люди, которые находятся у власти.

Я, Призняков[222] отвечать буду перед разбойниками. Долой жидов от власти, долой хулиганов, долой бывших каторжан, которые были сосланы раньше в Сибирь на каторжную работу Николаем за преступность… После этих дураков, мы к власти поставим хороших честных людей, настоящих русских…»{690}

Используемое лексическое поле включает целый спектр слов — от выражений отчаяния до оскорблений: эти письма подобны немногим сохранившимся листовкам начала изучаемого периода, в них обличают власть, ее политику, ее носителей. Они адресованы не общественному мнению, но, отчаянно и вызывающе, — самим творцам описываемого несчастья.