Михаил Анохин - Проклятая повесть

• Название: Проклятая повесть
• Автор: Михаил Анохин
• Жанр: Ужасы и Мистика

«Дело», о котором я хочу рассказать, еще не окончено, да и «дела», в юридическом смысле, нет никакого. То есть ни в прокуратуре, ни в следственных органах МВД нет папки с крупно начертанным словом: «Дело» – номер такой-то. В этом нет ничего удивительного: не по каждому факту смерти заводят уголовное дело, ведут расследование. Настолько очевидными кажутся причины смерти, настолько они обильны и повседневны, что власть и люди принимают смерть как неизбежное, должное. Пословица утверждает, что «смерть не за горами, а за плечами», и вечно актуальными являются слова: «Помни о смерти». Но многие ли помнят? Такая папка, только без номера, поскольку единственная, есть у меня. Хотя по строгим законам криминалистики из неё следовало бы «выделить» несколько самостоятельных «дел»: «Дело об экстрасенсе таком-то…», «Дело о поисках святых мощей», «Дело о…» Господи, сколько таких больших и крохотных «дел» накопилось в этой папке за «проклятые годы!». Именно о них мой рассказ.

---

– Напился?

Участливо спросил он у потерявшего дар речи Адамова.

– Вот и ладненько. Запомни: улица Высокая дом четыре, по пятницам с восьми вечера.

Сказав это, он отступил на шаг, как вчера ночью, потом еще и еще, и Адамову снова показалось, что он растаял в предрассветном воздухе. Семен сел, почти не чувствуя, как сквозь штаны и трусы проступает росная влага.

Тоскливо заныло сердце, словно предчувствуя неминучую беду. Подумалось: «Вот и сон дурацкий приснился не к добру, видать».

Жажда вернула его от размышлений к действительности и он еще раз напился. Встал. К ручью шел Козлов.

– Сушняк мучает? – спросил, вставая на колени перед ямкой.

– Меня тоже.

Он сделал несколько глотков: вода была холодна, привстал с коленей:

– Ты мне скажи: этот хрен вчера был, или мне с пьяни приснился?

И снова встал на карачки, уткнулся лицом в воду и сделал несколько глотков. Видно, все-таки водичка с бензинчиком и для него была плохой похмелкой.

– Вот ведь сука, – Козлов оторвался от воды. – Саданул так, что и посейчас больно.

Попили, помочились пониже ручья и пошли обратно.

Козлов всю дорогу ворчал:

– Ума не приложу, что делать. Трамлер, наверное, крякнул. Нужно ждать попутку, может, договорюсь, возьмет на буксир.

Вовка спал. Адамов разбудил его, хотя в этом особой нужды не было.

Козлов сел в кабину:

– Ну-ка маслани!

Адамов с ненавистью посмотрел на рукоятку, но подошел.

– На три ра-зом! – крикнул Козлов.

На удивление машина завелась, что называется с полоборота.

– Во, бля! Холодная и завелась!

Радости Козлова, да и всех не было предела. Адамов успел на дежурство точно, к девяти часам. Сменяться, он должен был в пятницу, утром. Вечером, в пятницу он был на улице «Высокой» в доме номер четыре.

II

Село «Лебяжье» было знаменито своей действующей церковью. По не досмотру советской власти церковь не снесли, не устроили в ней клуб или, как в соседнем селе, складские помещения. Её единственный колокол, по великим праздникам, как-то робко, даже застенчиво гудел, словно робел перед богоборческой властью, опасаясь за свою жизнь. И еще: оно было знаменито и прежней памятью, когда на тихие заводи реки Неня каждую весну прилетали гуси-лебеди.

В пятнадцати верстах от Лебяжьего пенилась на порогах река-Бия, вытекая из студеного Телецкого озера.

Не будь этой церкви да отца Никодима в ней, то Ефим Лоскутов вряд бы вздумал идти в духовное училище, а работал бы как его отец, в колхозе-совхозе, чем придется. Трудно пришлось бы Ефимке, поскольку он, в отличие от отца, имел вид тщедушный, а нрав застенчивый, зато голос у Ефимки был глубокий, грудной, за душу берущий голос.

Собственно, за кроткий нрав да за голос и приглянулся священнику этот паренек. Частенько в престольные праздники пел Ефимка на клиросе акафисты и другие приличествующие случаю церковные песнопения. Хотя это не одобрялось школьным строгим начальством, но что было взять с этого паренька, краснеющего, словно девица, от каждого слова? Учился Ефимка старательно, двоек-троек не имел, в хулиганских выходках не принимал участие, и школьное начальство делало вид, что не замечает, что Ефимка поет в церкви.

Когда встал вопрос о дальнейшей учебе сына, а для этого нужно было посылать его в район, в школу-интернат, в дом Лоскутовых вместе с Ефимкой пришел и отец Никодим. Помимо Ефимки у Лоскутовых было еще трое детей, так что мать с отцом не особенно огорчились расставанием с сыном, да и в христианских душах их теплился огонечек православной веры.

– На доброе дело отправите сына, – наставлял Никодим.

– Будет он перед Господом заступник и молитвенник за род ваш.

Давно это было, лет уже тридцать тому назад. И Ефим Лоскутов так же давно схоронил своих родителей, а церковь в Лебяжьем, где он когда-то пел, все-таки снесли. Дотянулись властные руки и до этого уголка, потому как на Телецкое озеро понавадились туристы, да и задумано было в высоких партийных головах построить на берегу этого озера чудный город – Кедроград. Старая церковь на пути к Кедрограду как-то не вписывалась в представления о коммунистическом рае, обещанного коммунистами к концу века, к тому же, по уверению знатоков архитектуры, это «строение» не являлась образцом древнерусского зодчества.

Так что Ефим Лоскутов служил Господу по другим местам необъятного Советского Союза. Сметки и хватки деловой он не имел и потому в церковной иерархии постоянно был на вторых и третьих ролях, но и этими ролями Ефим тяготился.

В сорок лет принял постриг и наречен был именем Серафима. Когда лежал распластанным на полу, символизируя смерть прежнего и воскрешение нового, то было у него мечтание, что сподобится он, когда-нибудь, как пророк Иезекииля, увидеть Славу Господа и будет ему откровение о властях и судьбах. Мелькнуло это мечтание и пропало, но семя соблазна медленно, исподволь прорастало в нём. Свою монашескую жизнь он начал на Соловках и там же она окончилась.

Случилось это на пятидесятом году жизни Ефима, когда он, сообразно своему послуху, убирал монастырское сено.

Август едва ли не самый благодатный месяц на Соловецких островах, и потому монастырской братии был особый резон усердно трудиться: летний день три зимних кормит, а августовские дни кормят все пять.

Ефим – так будем звать его по прежнему, приехал на покос один на лошади, запряженной в телегу. Надлежало ему собрать ранее покошенное сено в копны да привести в монастырь свежее сено, чтобы попусту не гонять транспорт взад-вперед.

Явление небесное приключилось уже тогда, когда Ефим отъезжал с луга. Вначале захрипела, заартачилась лошадь, а потом и на Ефима напал озноб, перешедший в онемение. Когда матовый шар, поблескивая яркими огнями, навис над ним, из-за онемения он не смог прочитать молитву, наложить на себя крестное знамение. Он кулем свалился с воза, упал на траву лицом вниз, а дальше почувствовал страшный ожог на спине и потерял сознание.

Очнулся Ефим в незнакомом месте, по пояс голый, от локтей рук и выше, от сосцов на груди и ниже, около пупка, за бока на спину уходил чудных узор из переплетенных веточек, похожих на папоротник. Узор был багрово-красным, припухлым и слабо болезненным. Ефим хотел прочитать молитву, но все слова словно смыло огненной болью. Хотел перекреститься, но руки не поднимались выше сосцов. И с тех пор он не может поднимать своих рук выше груди, а багровый узор со временем потемнел, стал коричневым, как загар.

Дикий ужас охватил его. Он куда-то побежал, но перед ним была бескрайняя степь, только далеко на горизонте маячили деревья.

Выбившись из сил, он сел и заплакал, и сквозь слезы услышал, в самом себе голос, что-то неясно бормочущий, и от этого голоса ему стало еще страшней. Когда страх достиг звенящего накала, он уснул.

Во сне увидел себя идущим вдоль странных домов, по странной улице, вымощенной розовыми треугольными плитами. Дома, если эти строения можно назвать домами, представляли собой куполообразные сооружения из матового материала. Каким-то чувством Ефим понял, что этот материал свободно пропускает свет, что он прозрачен, что сквозь него смотрят тысячи глаз, и почувствовал любопытство в этих взглядах.

Так он пришел на площадь, и в центре её увидел крест с телом распятого на нем человека, но, подойдя вплотную, понял, что это скульптура, хотя вряд ли есть такой материал, кроме человеческой плоти, который мог бы позволить так правдоподобно, так жизненно изобразить распятого. Но это и на самом деле была скульптура, поскольку материал телесной фактуры был, как бы янтарем.

Удивительно другое: Ефим не испытывал страха, да и вряд ли какие-то иные чувства, были присущи ему в этом сновидении. Все в нем как бы одеревенело и только рассудок, в этой бесстрастности, всё запечатлевал с дотошностью кинокамеры.

Из-за скульптуры вышло человекоподобное существо о трех головах. Одна, человеческая, смотрела на Ефима. Другая – овечья, смотрела в сторону, вправо от Ефима. Третья ослиная, – в противоположную, левую сторону, И еще один не ясный лик открывался на груди этого существа, а вместо рук у него, до самых ног, были два крыла, плотно прижатые к телу…

Смотрело это существо не на Ефима, а как бы сквозь него на что-то стоящее позади. Ефиму хотелось повернуться и посмотреть, что же позади него, но он не мог и веком пошевелить: так онемело тело перед тем существом.

– Я есть тот, кого видел Иезекииля, – сказало существо, не разжимая своих, точно ножом прорезанных, уст. – В мечтаниях своих ты возжелал меня узреть, и вот я.

Ефим хотел упасть на колени, но и этого сделать не мог, а существо продолжило свою речь:

– Перед Господом Нашим становись на колени, а я сила Господа, и велено сказать мне, что будешь ты пущен в мир людей как зеркало их помыслов, и будут тебе от того радость и горе. Знак силы моей, что на теле твоем не обнажай перед глазами человеческими, ибо знак этот тайный.