Владимир Михановский - Дорога к Пушкину (сборник)

• Название: Дорога к Пушкину (сборник)
• Автор: Владимир Михановский
• Жанр: Поэзия

Сборник стихотворений.

---

Одесса. Первые шаги

Денег мало, все дорого, как мне тут жить?
По оставленной вольнице как не тужить?
Не желает отец хоть немного помочь,
Хотя письма и нежные пишет,
Опустилась на душу одесская ночь
И жарищею на душу пышет.
Жить на счет Воронцова никак не хочу,
Лучше нищим на паперти выду.
О супруге его я пока умолчу,
А к нему я питаю обиду.
Жизнь проходит бездарно, ее не вернешь,
Ветер вольный бросает в невольную дрожь.
В Кишиневе я у губернатора жил,
Пел как птица – и там ни о чем не тужил.
Нет здесь Инзова – я поселился в отеле,
Шум и свары ночные уже надоели:
Здесь любая шпана оставляет свой след,
Здесь покоя поэту уставшему нет.

Вигель спит за стеною – единственный друг,
Разделяющий мой ненавистный досуг.
Мы с ним бродим по улицам, к морю приходим
И глядим на его оголтелые волны,
Ловим отзвуки сонные пенной валторны
И прохладу пустынную вместе находим.
Он как я неприкаян, в долгах как в шелках,
Жизнь ему, как и мне, объявляет свой шах.

Кто придумал присутствие?.. Только не я.
Разбрелись от меня дорогие друзья.
Кишинев я оставил, а что здесь найду?
Кроме Черного моря – любовь ли, беду?
Не ответит любая гадалка,
Хотя мне заплатить ей не жалко.
Я открылся стихиям, дождям и ветрам,
Как оставленный всеми разграбленный храм.
А стихи-то идут по дорогам Руси,
По оврагам ее и увалам,
Над провалами грозными – бог упаси,
И по рекам, по кручам, по скалам.
Царь «Кавказского пленника» раз прочитал,
Сообщили мне как-то друзья,
– Надо с ним помириться! – супруге сказал, —
Жить с ним в ссоре, я вижу, нельзя.
…Шла одесская осень – суровые дни,
Лето красное враз миновало.
Угасали в душе золотые огни
И зима во весь рост наступала.

Первая встреча

Во сне являлась ты мне ночью,
Когда все призраки мятутся,
И видел я тебя воочью,
Хотя не смел и прикоснуться.
Но не немецкой, не французской,
Нет! Ты предстала предо мной
Той полупольской, полурусской,
Какой-то дерзкой красотой.

Красы восторженный свидетель,
Перед тобою я молчу.
Скорей сорву я двери с петель,
Чем расскажу, чего хочу.
Чего хочу я… Грешник, кайся!
Я словно в море брошен вдруг.
О Лиза, Лиза, догадайся
И кинь спасательный мне круг.

Наш мир

Наш мир все хуже что ни год,
Мельчает люд, мельчает скот,
Старушки говорят,
Но и теперь он – хоть куда!
Каким же был наш мир тогда,
Лет тысячу назад?!

Раздумье

Мне Русь святая невтерпеж,
Куда здесь не посмотришь – ложь,
С ней просыпаться и уснуть,
Но не откроешь жизни суть.
Брат Лев, скажу без лишних слов:
Мне богомерзок Воронцов.
Такая у меня стезя,
Просил об отпуске – нельзя.
И рад бы послужить – но нет,
Другой влечет меня рассвет.
Да, слава есть, а деньги где?
Без них – зерно я в борозде,
Лежу – а прорасти нет сил
В стране цепей, в стране могил.
Теперь не ценятся слова,
Нужна мне только трын-трава,
Да мудрено ее найти
На неисхоженном пути.

Рассказ И.П. Липранди

Мне жаловался Пушкин, что два раза
Просил царя через его министров
Дать отпуск, только каждый раз в ответ
Он получал решительное нет.
– И что теперь? – спросил я у поэта.
– И что теперь? Да напишу я прямо
Царю на Зимний, что на берегу
Реки Невы, напротив крепость дремлет
И тяжкий купол над собой подъемлет,
А люди Петропавловской зовут.
А сам возьму-ка тросточку да шляпу
Да и махну хотя б в Константинополь,
Поскольку Русь мне стала поперек.
– Мой друг, но это родина твоя.
– Где хорошо нам – там отчизна наша.
Лишь деньги бы – да где их подберешь?
Их нет как нет, вот так, едрена вошь!

Мы съездили в Тирасполь и Бендеры,
Устали, но увидели сверх меры:
Различные предметы старины,
Следы картечин на лице войны.
Но Пушкин торопил меня в Одессу,
Обратно к воронцовскому прогрессу.
Честил милорда, звал полумилордом
И полуподлецом, но есть надежда
Что будет он и целым наконец.

…Обедали у графа Воронцова.
Насилу затащил туда поэта,
Он долго не хотел в тот дом войти,
Однако я поэта уломал.
Был Пушкин мрачен – видно, что не в духе.
Он был собою, видно, недоволен.
Отрывистые реплики бросал,
Как будто корм аквариумным рыбкам,
Сам отодвинул от себя тарелку.
Казалось, он предчувствовал беду.
Вдруг Пушкин встал, со всеми распростился.
Он резко отодвинул мягкий стул,
Шагнул на выход; говор сразу замер,
Все взоры устремились на поэта,
Но больше тот не вымолвил ни слова.
Граф побледнел, как будто принял яд.
Его супруга густо покраснела
И веером турецким помахала,
Глаза на стол неловко опустив.
И в зале тихий ангел пролетел.
Предчувствуя начало новых бед,
Смотрел я молча Пушкину вослед.
Поэт сыскал свою средь многих шляпу,
Надел перед серебряным трюмо
И вышел прочь.
…А я к часам к восьми
В отель вернулся и зашел к поэту.
В ушах звучали графские слова:
– Не надо обращать, друзья, вниманье, —
Поэт, наверно, не вошел в сознанье.
Он дерзок и безмысленен притом,
Держаться не умеет за столом.
Я из Лицея выгнал бы его
И… – не добавил больше ничего.

Поэт без сюртука, в цветной рубашке
Влез на колени к мавру из Туниса,
Высокому и ловкому Али,
Что приводил в Одессу корабли.
Он кантовался в этом же отеле,
Они с поэтом крепко подружились.
Рябой судовладелец забавлялся.
Веселый и немного плутоватый,
Он улыбался в рыжие усы,
Подкручивая кверху для красы.
Порою Пушкин щекотал пирата,
А тот в ответ хихикал плутовато
И ерзал, словно девица-краса,
Прищуривая дерзкие глаза.
Я пригласил ребят на чашку чая
В свой одноместный холостяцкий номер.

Официант принес пузатый чайник,
Заварку, пересохшие баранки,
Какое-то вишневое желе.
– Из Англии пришло! – сказал он важно.
– Эй, братец, забери его обратно,
А то тебе я в рожу запущу!
Меня ведь от английского тошнит!
– Пардон, не знал. – А вот теперь ты знаешь!
За чаем Пушкин вспомнил Кишинев,
Вновь сожалел, что прочь его покинул.
– Я Воронцова вытерпеть не в силах…
Одна отрада – это мой Али! –
И вновь защекотал его внезапно,
А тот заерзал – не терпел чахотки.
Поэт захохотал, исчезли тени
С нахмуренного желчного лица.
– Гони моя лошадка, курс на север, —
Он повторял, подпрыгивая мерно.
Болтали долго, в полночь он ушел
С Али – своим доверенным дружком.

Разгорячен беседою с поэтом,
Ворочался я и не мог уснуть.
Али сказал: – Мы в Турцию махнем!
Там девки слаще меда, ей-же-ей,
Да и дешевле много, чем в Одессе.
Я песню эту слышал, и не раз.
«Али – моя единственная радость», —
Не раз за вечер Пушкин повторял.
…Ершистый, неприкаянный и буйный,
Ну кто его в Одессе приголубит?
Кому он склонит голову на грудь?
Эй, пожалейте негра, кто-нибудь!

Ночь Воронцова

Такая запятая приключилась,
Иль, может быть, судьба, в конце концов.
Ты правильно взбесился, Воронцов:
Твоя супруга с Пушкиным слюбилась.
И через пень-колоду все пошло.
Где берега и лодка? Где весло?
Не зря ты перепутал ночь и день,
Узнавши про случившееся дело.
Топор бы в руки, или там кистень,
И врезать, чтоб в округе загудело!
Он может сделать, потому и граф,
И не лишен своих наследных прав.
Ему ли, ей? А может быть, двоим?
За муки незаслуженные эти…
Из трубки вился ароматный дым
И растворялся в душном кабинете.
Он прикурил и думал о своем,
И погрузился в полночь графский дом.

Мальчишка, графоман и фанфарон,
Напялил байроническую маску…
Убить его, пожалуй, не резон, —
Подобный случай вызовет огласку.
Нет, накажу я дьявола иначе,
И он завоет, получивши сдачи.
Уснул у моря пыльный городок,
Как контур незаконченной картины,
Тревог, надежд и мужества исток,
Что волею возник Екатерины.
И граф проговорил довольно смачно
Окрашенные горечью слова:
– Конечно, он сучара однозначно,
Но Лизка-то, паскуда, какова?!
Его – и на мальчишку променяла.
Чего Елизавете было мало?
Сперматозоид гнусный негритоса,
Он опозорил собственность мою.
Теперь вокруг любой посмотрит косо
На нынешнюю графскую семью.

Как быстро лоск блистательного сэра
Со спятившего рыцаря слетел!
Пылал он, как расплавленная сера
В аду, средь распадающихся тел.
Харон, неутомимый перевозчик,
Вот так же матерился средь зыбей,
Ругался, как надравшийся извозчик,
Когда он оставался без людей.
Слетела сразу с графа позолота,
Наверно позабыл, что рыцарь он.
Воздерживаться больше не резон,
Английский лоск слетел с него в два счета.
Ну, погоди же, подлое отродье!
Подавишься ты яблоком в саду.
Суд высший на тебя я наведу
И прочь тебя утащит половодье.
Проклятый прыщ на теле государства,
Узнаешь, что такое серный ад.
Я отыщу отменное лекарство,
Отличный быстродействующий яд.
…И сам не знаю, на каком я свете,
На грудь склоняю голову в тоске…
Он ездит на моей Елизавете,
Как всадник на утоптанном песке.
Он ставит раком тучную графиню
И в рот первичный признак ей сует…
Куда бежать? В Иерусалим, в пустыню,
На остров, посреди безлюдных вод?
Нет, не дождешься! Сам тебя отправлю,
Куда Макар не угонял телят.
Я сам тебя, дружок, реветь заставлю:
И ты уж не воротишься назад!
Попрыгаешь, развратник мутноокий,
Достоинство чужое погубя.
Царь все поймет, и гнев его высокий,
Как лава, изольется на тебя.
Но как же ты, арап и обезьяна,
Сумел жену-красавицу увлечь?
Постой, мерзавец! Радуешься рано,
Башку твою дурную скину с плеч.
Не скажешь по-хорошему – уйду, мол, —
Так завтра завопишь – спаси, господь!
Поплатишься, коли в ночи задумал
Красавице моей вонзиться в плоть.
Тебе устрою променад у моря,
Попляшешь, друг, на медленном огне.
И ты, щенок, за все заплатишь мне,
И для тебя в ночи померкнут зори.

Граф ведал медицинские познанья,
Науку по журналам постигал,
Он их из Альбиона получал,
Тем расширяя миропониманье.
Жены все нет – стыдобушку забыла,
Готова жизнь отдать за подлеца.
Здесь запереть мерзавку надо было,
Чтоб не теряла своего лица!
И отлупить бы тоже не мешало б –
Ремнем кавалерийским отодрать,
И не жалеть ее, едрена мать,
Не слышать пеней и слезливых жалоб.
А может, это выдумка и враки,
И тот урод не лазит в огород?
Мужик на бабе не оставит знаки,
Так что ж он слухи в голову берет?
Слугу он вызвал: – Где Елизавета?
– Ушла куда-то, – отвечал слуга.
…Уже недалеко и до рассвета,
Который тихо входит в берега.
– Ступай! – он молвил, мысленно ругаясь,
Один средь распадающейся мглы.
Бродил по кабинету, натыкаясь
На стулья, этажерки и столы.
Затем платком глаза он молча вытер,
Наполнил трубку и поднес огня.
И сел писать письмо в далекий Питер, —
Попляшешь, обезьяна, у меня!
Лети, депеша, в невскую столицу,
Прочтет министр ее, прочтет и царь.
Не зря, бывало, в цель стрелял он встарь –
Он уязвит врага на-особицу!

…Короткими одесскими ночами
Не спи, от черной ревности рыдай,
Подушку белоснежную кусай,
Терзайся, граф, и скрежещи зубами.
Жены недуг узнал по бормотанью,
Что вылетает в чувственном огне,
По вскрикам странным в беспокойном сне,
По легкому и быстрому шептанью.

По счастью, царь Московии всесилен,
Что постановит – так тому и быть.
Как Парка, держит он судьбины нить,
И путь найдет средь мозговых извилин.
А дело тут особенного рода:
Он должен выслать этого урода.
Куда? Куда угодно, хоть бы в ад,
Лишь не было б ему пути назад.
…А сколько сил на город положил,
Мостя ему в грядущее дороги.
Трудился честно, не жалея сил.
И что же получается в итоге?
Хотел бы я сокровище свое
Одеть навек в достойную оправу.
Да он не пощадит ведь и ее
И втопчет в прах – а по какому праву?
Пробили утро старые часы,
Не дремлет время – неустанный витязь.
Молю я вас, межзвездные весы,
Хоть раз ко мне немножечко качнитесь!
Я ведаю и сам, что трижды прав,
Ведь защищаю честь свою и совесть.
Так скажет и потомок мой, узнав
Печальную и путаную повесть.
Вникай, дружище, в мой нелегкий труд,
Который сотворил я не условно.
Верши над нами справедливый суд,
И я его приму беспрекословно.
Нелепая, безжалостная Русь,
Я об тебя давно уж ноги вытер.
Я жалобу пошлю в далекий Питер,
Дай только, силы духа наберусь.

Четыре ночи. Дальняя заря
Над городом проснувшимся пробилась.
Я верю твердо, что пишу не зря,
Монаршая должна свершиться милость.
Светило полусонное встает
И плавится сверканьем небывалым.
Горит над портом жаркий небосвод
И красит паруса восходом алым.

А женки нет. Где ночку провела?
Спрошу с нее, едва она вернется.
Зачем же сердце так неровно бьется,
Готово жизнь мою спалить дотла?
…Стук каблучков. – Откуда ты пришла?
– Я прямо с бала. Боже, как устала!
Ты не пришел, мой граф. Что за дела?
Там всполошились с этого немало.
Пойду прилягу, да и ты бы лег.
Скажи, на что же мы кладем усилья?
…А он уже заметил, что песок
Прилипнул сзади к кружевной мантилье.

Пушки и Пушкин