Дмитрий Воденников - Пальто и собака (сборник)

• Название: Пальто и собака (сборник)
• Автор: Дмитрий Воденников
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-9907254-7-8

«Пальто и собака» – новая книга Дмитрия Воденникова, в которую вошли эссе, стихотворения и заметки о буднях Жозефины Тауровны, или, по-простому, таксы Чуни.

Дмитрий Воденников – поэт и эссеист, автор семи сборников стихотворений. Ведёт авторскую колонку в Gazeta.ru и программу «Поэтический минимум» на «Радио России», читает лекции о русской поэзии, преподаёт в школе литературного мастерства «Хороший текст».

---

«Я душный воздух пил в советской школьной форме…»

Я душный воздух пил в советской школьной форме,
а через двадцать лет в июле шла гроза,
а я сидел и рвал – с тоской и с корнем
из наших писем наши имена.

Я с кровью рвал, что было между нами,
как сорняки, когда в руках – земля:
фиолетово-жёлтый воденников, васильковая мелкая Аля,
подзаборная Лена – и красного с чёрным тебя.

Я всех швырял – перед грозой, в июле,
без права переписки так сказать:
папу, мачеху, маму, Андрюшу, Полину и Юлю
(почему-то мне именно Юлю особенно страшно швырять).

Но я сказал сестре: – Не бойся, дорогая,
сестра моя и брат, я – уходящий в тьму,
всех тех, кто жил со мной, благословляю,
лиловым брюхом, синеглазым краем,
грозой, ползущей в письма и в листву.

Наоборот – сквозь сон прерывистый и лживый,
под стук мяча и визги во дворе –
я слышу всё: вы счастливы и живы,
и вы намерены жить долго на земле.

Но что же делать мне с обрывком и осколком,
с куском, изорванным в сиреневую мглу,
от Сени, мальчика, от моего ребёнка:
– …меня, и глупую любовь мою.

«Так дымно здесь…»

…………………..
…………………..
…………………..
…………………..

Так дымно здесь
и свет невыносимый,
что даже рук своих не различить –
кто хочет жить так, чтобы быть любимым?
Я – жить хочу, так чтобы быть любимым!
Ну так как ты – вообще не стоит – жить.

А я вот всё живу – как будто там внутри
не этот – как его – не будущий Альцгеймер,
не этой смерти пухнущий комочек,
не костный мозг
и не подкожный жир,
а так, как будто там какой-то жар цветочный,
цветочный жар, подтаявший пломбир,

а так, как будто там какой-то ад пчелиный,
который не залить, не зализать…
Алё, кто хочет знать, как жить, чтоб быть любимым?
Ну чё молчим? Никто не хочет знать?

Вот так и мне не то чтоб неприятно,
что лично я так долго шёл на свет,
на этот свет и звук невероятный,
к чему-то там, чего на свете нет,

вот так и мне не то чтобы противно,
что тот, любой другой, кто вслед за мною шёл,
на этот звук, на этот блеск пчелиный,
на этот отсвет – всё ж таки дошёл,

а то, что мне – и по какому праву –
так по хозяйски здесь привыкшему стоять,
впервые кажется, что так стоять не надо.
Вы понимаете, что я хочу сказать?

Огромный куст, сверкающий репейник,
который даже в джинсы не зашить –
последний хруст, спадающий ошейник –
что там ещё, с чем это всё сравнить?

Так пусть – гудящий шар до полного распада,
в который раз качнётся на краю…
Кто здесь сказал, что здесь стоять не надо?
Я – здесь сказал, что здесь стоять не надо?
Ну да сказал – а всё ещё стою.

Так жить, чтоб быть
ненужным и свободным,
ничейным, лишним, рыхлым, как земля –
а кто так сможет жить?
Да кто угодно,
и как угодно – но не я, не я.

Стихи о собаке

когда сижу за работой
у компьютера,
а собака лежит на коленях –
иногда не глядя поднимаю её под передние лапы, прижимаю к себе,
говорю ей: Дура ты, дура.
а сейчас, не отрывая глаз от экрана, – машинально снова поднял её,
прижал,
говорю ей: Дура ты, дура, –
потом посмотрел:
а на уровне лица её хвост и попа (видимо, лежала наоборот),
и ведь даже не пикнет.
Висит вниз головой.

вот так и нас бог поднимет
непонятно за что

Я называю свою течную суку – то мальчиком, то котёнком,
наверное, ей неприятно, но это уже неважно:
ей будет одиннадцать лет, а мне будет –  48,
когда я останусь жить, а собака умрёт (однажды).

Но пока ты ещё жива и у тебя – первая в жизни течка,
я хожу за тобой с белой наволочкой – и везде, где успел, подстилаю.
А между прочим, собачья кровь –
сначала мелкая, будто сечка,
а потом – виноград раздавленный, тёмно-красная и густая.

…К слову сказать, этот ужас мужчины перед
женской регулой, слабостью – и всеми кровными их делами
очень забавно выглядит: я ношу её, суку бедную,
словно подбитого лебедя, под Аустерлицем раненного…
А она, свесив голову, смотрит мне на ботинки,
лживая, глупая, чёрная и почему-то сама растерянная.
– Ну что, – говорю, – котёнок? долго манипулировать
собираешься? пачкать мне джинсы уличные, пятнать мне стихотворение –
этой своей идиотской железной жертвенной кровью? –
Собака вздыхает тяжко, и я уже – капитулировал.

Потому что я сам считаю
её – своей последней любовью.

Ну а последняя любовь – она ведь всегда такая.
Однажды она спала (трёх месяцев с чем-то от роду)
и вдруг завыла, затявкала, как будто бы догоняя
небесного сенбернара, огромного, будто облако.

А я подумал, что вот – рассыпется в пыль собачка,
но никогда не сможет мне рассказать, какая
была у них там, в небесах, – весёлая быстрая скачка
и чего она так завыла, в небесах его догоняя.

Но всё, что человек бормочет, видит во снах, поёт –
всё он потом пересказывает – в словах, принятых к употреблению.
Так средневековой монахине являлся слепящий Тот
в средневековой рубашке, а не голенький, как растение.

Поэтому утром – сегодня – выпал твой первый снег,
и я сказал тебе: Мальчик, пойдём погуляем.
Но мальчику больно смотреть на весь этот белый свет.
И ты побежала за мной. Чёрная, как запятая.

– Вообще-то я зову её Чуней, но по пачпорту она – Жозефина
(родители её – Лайма Даксхунд и Тауро Браун из Зелёного Города),
поэтому я часто ей говорю: Жозефина Тауровна,
зачем ты нассала в прихожей, и как это всё называется?

…Если честно, все смерти, чужие болезни, проводы
меня уже сильно достали – я чувствую себя исчервлённым.
Поэтому я собираюсь жить с Жозефиной Тауровной, с Чуней Петровной
в зелёном заснеженном городе, медленном как снеготаянье.

А когда настоящая смерть, как ветер, за ней придёт,
и на большую просушку возьмёт – как маленькую игрушку:
глупое тельце её, прохладные длинные уши,
трусливое сердце и голый горячий живот –

тогда – я лягу спать (впервые не с тобой)
и вдруг приснится мне: пустынная дорога,
собачий лай и одинокий вой –
и хитрая большая морда бога,
как сенбернар, склонится надо мной.

Стихи о ёлке

Проснуться в 147 лет, прочитать смс:
«здравствуй, мой обжигающий мальчик»,
изумиться, переспросить: – Почему обжигающий? –
получить очевидный ответ: «потому что ты меня обжигаешь»,
и даже не удивиться, что тебя называют на «ты».

– Господи, сколько вас было,
и хоть бы одна собака
сделала отчисленье в мой пенсионный фонд.

Этим летом мне все говорили: объявляй войну, собирай своё войско! –
ну вот я и собрал: три с половиной калеки.
…Но так уж случилось, что днём
мы с Чуней купили ёлку,
самую зимнюю ёлку, срубленную навеки.

Тут-то все стали её наряжать: и Саша повесил шарик, и Сеня повесил шарик,
а я взял серебристый Урал (я думал, что это река) и тоже повесил
как будто змею из стали, так – чтоб шары засияли,
и чтоб огоньки вокзалов засверкали на ветках этих.

– Вот это будет праздник! – я думал. Но чтоб по-хорошему,
то лучше бы – с вечным снегом, с сугробами над головой…
И не беда, что я Чуне
намазал вонючей мазью
её паршивые уши
и пахнет она – калошей
(да, именно: обыкновенной – советской старой калошей), –
Но эти четыре года – мы были втроём с тобой.

…Я просыпаюсь утром в постели, отяжелевший,
всё ужасно болит:
шея, спина, руки.
– Какого хрена, – спрашиваю, – мучить меня любовью,
когда мне надо о пенсии –
думать.
(Желательно персональной).
– До свиданья, – кричат на площадке друг на друга соседские дети.
До свиданья, – я отвечаю.
И действительно «до свиданья».
Потому что с утренней ёлкой, с самой лучшей ёлкой на свете
не бывает на самом деле ни прощания, ни разлуки.

Ну, а в сумерках (хоть я, конечно, знаю, что в сумерках спать нельзя)
я забираю с собой на кровать собаку
и тебя к себе забираю:
два тепла, шебуршащихся рядом,
шумно думающих тепла
(достаточно туповатых, надо сказать, тепла)
это слишком смешно для счастья – и я, вздрагивая, засыпаю.
…Посмотри, сколько разной чуши, ерунды золотой и нарядной,
висит на убитой ёлке: облепиха, Урал, Алтай,
и Россия висит на ветке, и синий шар Амстердама,
и дворник скребёт лопатой, и яблоко – Индокитай.

Хорошо, что ещё на свете
остаётся – так ёлок много
(да и если немного осталось): одиноких, двойных, тройных.
Как сказал Сашин тесть перед смертью: – Дайте ложечку Нового Года
(вот именно так и сказал «дайте ло-жеч-ку нового года»)
приложился к шипучей ложке, удостоверился – и затих.

По-моему, замечательно. – По-моему, всё – замечательно,
и то, что умрём, – замечательно, и то, что живём, – хорошо.
…на ёлке висит и качается ушастое ваше сиятельство,
щенячее наше сиятельство, доказанное рождество.

«Куда ты, Жень, она же нас глотает…»