Александр Образцов - Учитель поэзии (сборник)

• Название: Учитель поэзии (сборник)
• Автор: Александр Образцов
• Жанр: Русское современное

«Когда я встречаю ее на лестнице, она останавливается и с непонятной улыбкой смотрит на меня. Это не улыбка, а ожидание. И я говорю:

– Здравствуйте, Анна Федоровна.

– Здравствуй, Саша, – отвечает она. Я бегу дальше, по привычке пожалев ее про себя. Я привык жалеть старых людей, но делаю это так, что они не замечают. Пусть не замечают, пусть живут как живут. Из моей жалости пальто не сошьешь. Из жалости не сошьешь даже хорошую улыбку…»

---

15.

И я вышел в шубке из шиншиллы, которая рядом с ее норковой была как «мерс» рядом с «копейкой», и сапоги у меня были английские, не ее пиренеи.

Я вышел из парадной, снег сверкал на Чистых прудах алмазными горами, и пошел к метро.

Я прошел мимо Елизаветы, стоящей столбом, презрительно оглядев ее коренастую фигуру. Не зря я вторую неделю зарывался в каталоги. Теперь я видел, что Елизавета была одета случайно и вряд ли могла произвести впечатление на действительно богатых людей.

Больше того, я вдруг освободился от зависимости. Мне ничего не стоило подойти сейчас к ней и ошеломить признанием маскарада.

Но меня ждали другие горизонты…

Брандахлыст

Брандахлыст начинался со змееобразного отростка.

В нем долгое время не обнаруживалось никаких особых талантов. Ну – ползал, потом слонялся из угла в угол. Растапливал печь и сидел на корточках, устремляясь за огненными змеями, за треском пожираемых сучьев.

Брандахлыст – Брандахлыст и есть.

Озарен был мгновенно, поздней осенью. Стучал дождь. Трещали сучья. На когда-то крашеном полу суетились красные мыши – вестники поддувала.

«А ведь ничего не надо, – подумал Брандахлыст. – Ничего.»

И прошептал:

– Ни-че-го.

Брандахлыстиха принесла очередную охапку сучьев, грохнула их на жестяную покрышку. Заплакал сын Брандахлыста, – проснулся.

Наутро Брандахлыст был уже в районном центре. Агитировал он на железнодорожном вокзале. Встречал поезда с востока и с запада – стоянка здесь для всех была одинакова, шесть минут – он успевал пройти по земле от первого вагона до четвертого, затем подтягивался на руках на бетонную платформу, шел до одиннадцатого, спрыгивал в гарь и заканчивал шестнадцатым вагоном, повторяя открывшуюся ему истину:

– Ведь ничего нам больше не надо. Ничего!

Озадаченные пассажиры провожали его приближающимися к истине глаза ми и возбужденно пересказывали услышанное в купе и тамбурах.

– Действительно! Что нам еще надо?.. Ничего! Куда мы, прости господи, рвемся?..

Так пошла гулять по земле брандахлыстова ересь.

Власти издавали указы, постановления, конституцию меняли, пытаясь расшевелить население областей – все тщетно. Тот, у кого была печка, садился у нее на корточки, задумчиво следил за игрой огня. У кого печки не было (а таких оказалось большинство) собирались у костров на окраинах, в заброшенных парках, а то и в кочегарках, не переведенных по ка на газовое топливо, и смотрели, как одна стихия переходит в другую. Могучая сила людей возвращалась к ним.

Брандахлыста же власти все-таки вычислили, привезли в столицу, и он, как это всегда случается, начал проповедовать в различных закрытых компаниях. И камины были для этого сооружены из особого краснощекого кирпича, и люди собирались в очках, с блестящими волосами – а все было как-то не взаправду.

Брандахлыст скучал.

И называл он эти свои сегодняшние дела одним словом – грустнопупие. Или разнопопие. Смотря по настроению.

Возвращение

На юге жили бабка с дедом – единственная его родня. Лев Алексеевич помнил, как до войны, пятилетним мальчиком, вместе с родителями гостил у них. Помнил большой дом – пять окон на улицу, в котором в каждой комнате пахло по-своему: нафталином, луком, какими-то травами, яблока ми, примусом, но везде пахло одинаково – старостью, хотя тогда-то, до войны, и деду и бабке было всего под пятьдесят. Во дворе, за загородкой, жили утки, и всегда, когда он вспоминал детство, то видел со стороны себя, заспанного и обиженного ускользнувшим сном, выходящего из темных сеней под как бы навес двора, в шумное кряканье уток, видел бабку, с досадой отгоняющую их от корыта с пойлом. А двор был как бы под навесом из-за того, что с двух сторон над ним поднимались крыши дома и сарая, а с третьей начинался сад, который сиял от солнца. Двор же был в тени, и в эту тень входил дед и шел к Леве от рукомойника, держа на ладони грушу. И вкус этой груши, и мельканье утиных крыльев и шей, лицо деда под соломенной шляпой, сидящего перед ним на корточках, оставались в нем самым четким воспоминанием раннего детства.

И почему все это вспомнилось в жаркий полдень в Новороссийске, на вокзале, в ожидании поезда на Москву? Лев Алексеевич точно знал, когда он подумал об этом. Жена пила газированную воду, а он, сидя на скамье, оглянулся, отыскивая ее глазами, и тогда заметил этого старика. Старик был в посеревшей от старости кепке, серой дешевой рубахе, застегнутой на все три пуговицы, так что ворот ее вреза́лся в дряблую шею с редкой седой щетиной. Сухожилия собирали старую кожу в мешочек, и со своими выпученными глазами старик походил на индюка. Он сидел, расставив ко лени и упираясь в них разведенными в локтях руками. Было что-то жалкое и одновременно наглое в его позе. Как будто жизнь учила и била его очень долго, а теперь отступилась, но он никак не мог этому поверить и ждал, поводя своими выпученными глазами, новых ударов.

Разве таким был его дед? Каким он был? И жив ли он сейчас? В пяти десятом он был жив-здоров. Единственная телеграмма, которую Лева получил после смерти отца, была телеграмма от бабки с дедом.

Потом он уехал и никогда больше не возвращался на железнодорожную станцию, где остались могилы отца и матери.

Какие это были веселые, лихие и жуткие времена! До двадцати лет Лева благополучно избегал зоны, мотался по городам от Прибалтики до Урала, знал вокзалы, как свой дом. Они и были его домом. Как он был удач лив в вагонных и вокзальных кражах! Однажды в Москве он сидел в ресторане «Центральный» за одним столиком с Эдди Рознером и украл у него портсигар. Эта история принесла ему такое уважение у блатных, что он начал сомневаться в относительной и абсолютной ценности подвигов вообще.

Что его заставило завязать? Ерунда, один разговор. Собственно, Лева и не студента этого имел ввиду, а супружескую пару, приискателей, в том купе. Он играл обычно роль генеральского сына, навещавшего отца. Странно, он перепробовал много ролей – и юного геолога, и сына академика, и бедного студента, но ни одна из них не вызывала особого доверия. Генеральский же сын вызывал не только доверие – раболепие. Стоило ему сказать впопад или невпопад «мой отец, генерал-лейтенант…», как женщины бледнели от волнения, а мужчины порывались вставать. Вот и тогда после этих слов приискатель в полосатой пижаме, с брюзгливым ртом, висячими бровями мгновенно выпрямил спину и положил руки на ко лени.

– Вы не представляете, как я вам завидую, – сказал вдруг студент.

– Да? – Лева свысока посмотрел на него.

– Вы меня не так поняли, – улыбнулся студент. – У вашего отца, видимо, отличная библиотека. Мечта моего детства – иметь богатую библиотеку.

– У отца в основном военная литература, – сказал Лева.

– Все равно, – ответил студент. – Там, где есть книги, много книг, они притягивают другие книги, не обязательно специальные. Наверняка в вашей библиотеке есть Тацит и Плутарх. А если есть они, как же обойтись без Светония. А там и Апулей недалеко. Да! – засмеялся студент и глубоко вздохнул от наслаждения. – Какая радость – читать книгу! Ведь это подумать только: человек всю жизнь по крупице собирал мудрость, исследовал историю, характеры и писал книгу. Всю жизнь! Ты берешь и читаешь ее. И как бы ты медленно и вдумчиво ни читал, а больше двух недель чтение не продлится. Две недели – и вся жизнь. А?

– А ваш отец, извините, – сказал приискатель, обращаясь к Леве, – корпусом, а? Это, – командует?

– Об этом не говорят, – отрезал Лева.

– Да-да, – совершенно стушевался приискатель.

– Танкист, – бросил Лева и обернулся к студенту: – Что толку от этого чтения? Все равно, что в замочную скважину смотреть.

– Не знаю, – сказал студент. – Я так не думаю. Люди одинаковы. И жизни их, в принципе, одни и те же. И уроки те же, и мораль.

– Ну вот, – сказал Лева. – Тем более.

– Это я по поводу замочной скважины. Да, люди одинаковы, но как умны некоторые из них, какие у них богатые чувства, какие красивые поступки! И если он пишет – значит, доверяет тебе, доверяет самое ценное в своей жизни и не боится, что ты над ним посмеешься. Нет, это не замочная скважина…

Ночью, выходя с чемоданом приискателя, Лева не забыл прихватить ба ул студента. Он настолько привык воровать, что раскаяние ощутил лишь года через четыре, сам будучи студентом.

Так и сейчас, увидев этого старика и вспомнив деда, Лев Алексеевич впервые почувствовал – нет, не раскаяние, – а печаль, как будто прокатился по своим сорока шести годам, как по ступеням. Так быстро пролетело время! И неужели все эти годы были живы его единственные кровные родные?

Жена, вернувшись, тяжело села рядом. Жару она переносила плохо, но каждый год рвалась на юг.

– Что такое? – спросила она.

– Знаешь, – сказал Лев Алексеевич, – я вспомнил. У меня ведь здесь недалеко дед с бабкой жили.

– Жили или живут?