Сергей Пациашвили - Манифест непосредственности

• Название: Манифест непосредственности
• Автор: Сергей Пациашвили
• Жанр: Самиздат

Сергей Пациашвили – скандальный философ из Тамбова, известный, как российский Ницше. Его сочинения одновременно и шокируют и поражают своей глубиной. На страницах "Манифеста непосредственности" можно встретить грамотные рассуждения о Платоне, о Аристотеле, о французских просветителях и о эпохе Возрождения, и, конечно же, о России и её роли в истории. Книга представляет собой своего рода политический манифест, политическое продолжение философии Ницше. Одновременно она пытается решить те политические, экономические и глобальные проблемы, перед которыми встал сегодня мир. В сети можно встретить так же другую версию "Манифеста непосредственности", которая является черновой. Отличить последнюю версию от черновика несложно, в последней версии 8 разделов, в черновой – 6.

---

Доказать, что Просвещение, модерн не является продолжением Возрождения, на самом деле, можно легко. В частности, на примере живописи. Нужно сказать, что живопись, как самостоятельное искусство и появляется только в эпоху Возрождения. Если мы мысленно перенесёмся в Средневековье или даже в Античность, то мы увидим, что живопись там как таковая мало чем отличается от первобытной наскальной живописи. Даже средневековые иконы не отличаются натурализмом и тоже в художественном плане довольно примитивны, а правильнее сказать – наивны. Наивная живопись. То есть с момента появления наскальной живописи на протяжении тысячелетий и даже десятков тысяч лет живопись как искусство практически не развивалось. Развивались другие виды искусства, такие как архитектура, пластические искусства, в которых до сих нет равных древним грекам. Но живопись всегда оставалась примерно на одном и том же уровне наивной живописи вплоть до эпохи Возрождения. В эпоху Возрождения впервые в истории была изобретена перспектива, то есть именно в эту эпоху научились переносить на плоскость пространственные изображения. Последствия этого изобретения трудно переоценить, особенно сегодня, в 21-ом веке, где вся культура основана на этом искусстве перспективы. Мониторы компьютеров, фотография,, телевизоры, кинотеатры, голограммы были невозможны без этого изобретения эпохи Возрождения. И что мы видим в живописи модернистов, к которым примыкают и постмодернисты? Возвращение к наивной живописи, постепенное настойчивое изживание перспективы. С одной стороны, мотивация подобных примитивистов, кубистов, футуристов, экспрессионистов и пр. вполне понятна. Они были художниками в тот век, когда уже появилась фотография, а затем и кинематограф. И существование живописи было уже под вопросом. В искусстве перспективы фотография и видеосъёмка значительно превзошли живопись, в частности, научились переносить не просто объёмные изображения на плоскость, но движущиеся объёмные изображения, чего, конечно, в эпоху Возрождения не умели, хоть прототипы подобного и были.

И вот, оказавшись в такой непростой ситуации художники начинают отказываться от перспективной живописи и возвращаться к той живописи, которая была до эпохи модерна, к примитивным художественным формам. Это называлось «искусство ради искусства». Но важно понять, что ни Леонардо да Винчи, ни Рафаэль, ни Иероним Босха не занимались искусством ради искусства. Их искусство было ещё и наукой, и, можно сказать, ставило себе как раз целью появление фотографии и кинематографа. Да и вообще, можно сказать, что в исторические эпохи, которые в качестве главной ценности превозносили свободу творчества, искусство и наука всегда были неотделимы друг от друга. Поэтому форма произведений живописцев Возрождения не менее важна, чем их содержание. Для живописи модерна содержание уже важнее формы. Форма становится снова примитивной, а содержание становится понятно зачастую только из названия полотна. Что опять же соответствует наивной живописи. В Средневековье и раньше живопись служила лишь декоративным дополнением к другим искусствам. Например, древние греки делали цветными свои бюсты и скульптуры. Или раскрашивали стены храмов, посуду и т.д. Живопись сама по себе не была искусством, хотя в античности наивная живопись пытается выделиться в самостоятельное искусство. Аналогичная ситуация происходит с искусством модерна, которое снова возвращает нас в Средневековье. Но модернисты, занимаясь искусством ради искусства, ещё полагают, что спасают самостоятельность живописи. Постмодернисты уже не питают таких иллюзий и просто делают живопись дополнением к другим видам искусства. Так рождается постмодернистский жанр, известный как коллаж. Иными словами, если модернисты возвращают живопись к примитивной эпохе по её форме, то постмодернисты оставляют форму, но возвращаются к примитивности, а точнее, несамостоятельности содержания.

Та же самая история и с гуманизмом. Впервые античное понятие humanus возвращает в обиход именно Возрождение. Здесь нет ещё никаких прав человека, идей эмансипации рабочего класса и прочей сентиментальности. В Античности home humanus – это тот, кто не является home barbarus. То есть, не является варваром. Человечность – это честность, и она возможна исключительно только между честными людьми. И речи не идёт там о любви к ближнему, это скорее ницшеанская любовь к дальнему, договор между сильнейшими, а не сострадание к слабым. Никакого человечества, никакой общечеловечности. В наше время к пониманию справедливости эпохи Возрождения больше всего приблизился в своих трудах американский мыслитель – Ролз, который провозгласил, что справедливость – это честность. Под честностью понимается правдивость, нелживость участников общения. По сути, Ролз лишь повторяет базовый принцип римского права, который в своём время описал Цицерон: «Fundamentum iustitiae fides, id est dictorum conventorumque constantia et veritas». Что в переводе означает: право основывается на доверии, то есть на точном, правдивом соблюдении обещаний и договоров. Это же понимание справедливости, по сути, лежит в основе древнегреческого полиса. Граждане полиса равны между собой, причём сразу в нескольких аспектах, таких как исономия, исегория и исополития. Кроме того полис предполагал, кроме всего прочего, ещё и относительно имущественное равенство между гражданами.  В идеальном полисе Платона и вовсе нет частной собственности у двух высших классов общества. Но при этом древние греки не питали иллюзий о всеобщем равенстве людей, отдавая себе отчёт в том, что для существования справедливости нужно ещё создать условия для этой справедливости, условия, при которых в общении между представителями высшей власти не было бы никакой субординации. И большее право на эту справедливость имеют те, кто непосредственно приложили руку к её возникновению и трудятся на благо поддержания её существования. Иными словами, человечность – это не для варваров. Человечен тот, с кем можно договориться, заключить договор, человечность – это способность договариваться, способность обещать.

К слову, гуманизм Просвещения исходит из совершенно противоположной точки зрения, будто бы люди с чего-то вдруг равны уже сами по себе, естественно, а искусственные институты создают неравенство, то есть субординацию. Так, Руссо, например, полагает, что в естественных условиях люди равны между собой, а вот появление частной собственности создаёт неравенство. Но бытийная непосредственность как раз приводит человека к пониманию, что справедливость является привилегией. Древние греки, ровно как и римляне и гуманисты Возрождения хорошо понимали, что человек – существо творческое, творящее. А творчество – это всегда ложь. Создавая что-то новое, то, чего прежде не было, человек просто не может не лгать. Можно, конечно, создать общество, которое будет основано исключительно на взаимной честности, но вряд ли такое общество можно будет назвать человеческим. Через какое-то время оно и вовсе перестанет нуждаться в каком-то письменном или устном договоре и будет действовать только согласно инстинкту, как животное стадо. А чтобы человек оставался человеком, он должен лгать. Налицо противоречие между естественной склонностью человека ко лжи и честностью, как источником права. Противоречие, которое Ролз решить не в состоянии, а римляне с ним прекрасно справлялись. По их понятиям справедливость – это не только честность в понимании Ролза, это ещё и честь, или, выражаясь понятиями римляне – bona fides, добросовестность. Как верно заметил Ницше: «Человек, который стремится всегда и со всеми быть правдивым, в конечном итоге придёт к тому, что он всегда лжёт». Добросовестность можно рассматривать как основу честности, как то, что создаёт честность, задавая ей рамки, определённую меру, которая позволяет всегда быть честными с одними, и быть честными или нечестными с другими в зависимости от ситуации. Очень характерно, что у римлян совесть и добросовестность были ключевыми понятиями права, но совершенно не было понятий угрызений совести. Появление нечистой совести, угрызений совести можно рассматривать как семантическую, юридическую ошибку христианства. В современном западноевропейском праве нет чёткого критерия добросовестности, судьи и прочие правоохранители понимают его интуитивно, а любые попытки в рамках публичного права дать формальное определение добросовестности оборачиваются провалом. Добросовестность – это элемент частного права, и единственный чёткий его критерий – это иерархия, которая складывается непосредственно, без субординации. Критерий добросовестности прежде всего необходим, чтобы уходить от буквального, формального исполнения договора, который может быть ловушкой, как нередко и бывает в капиталистических договорных отношениях. В право это понятие входит после того, как проконсул Квинт Муций Сцевола издал указ, по которому велел отказывать в иске всем сделкам, заключённым не по доброй совести. Даже если текст договора и заключение сделки идеально соответствуют форме, но по сути носят мошеннический характер, по такому делу не может быть никакой судебной защиты. Это говорит в первую очередь о том, что для римлян важен не размер долга, а важен сам факт выплаты долга, факт возмездия. Выполнение долговых обязательств – это в какой-то мере продолжение права на месть. Если кто-то не может отомстить, он считается слабым и потому не равным другим гражданам. Точное и правдивое соблюдение обещаний и договоров – это элемент возмездия. Сильный человек всегда платит по долгам. Добросовестность – это способность выполнять то, что должен. Римская мораль, таким образом, отказывается ставить вопрос о должном и не должном, о добре и зле так, как ставит вопрос христианская мораль или мораль просвещения. В современной морали главное – это вопрос о добре зле, а не вопрос о долге. Долг подчиняется вопросам о добре и зле и превращается в моральный долг. Для римлянина на первом месте – долг. Договор может быть и злым, например, договор найма киллера. Но это тоже долг, и долг на первом месте. Долг не моральный, а долг по договору. Здесь за гражданином сохраняется право на ложь. С теми, кто не может платить по долгам, можно быть нечестным.