Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2016

• Название: Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2016
• Автор: Коллектив авторов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2016

Журнал поэзии «Плавучий мост» является некоммерческим изданием, выпускается на личные средства его создателей, при содействии и участии издательств «Летний сад» (Москва, Россия) и «Verlag an der Wertach» (Аугсбург, Германия). Периодичность издания – один раз в квартал.

«ХХ век оставил нам поэта разбитого реальностью, плохо справляющегося с ней. Мы выучили, как урок, что в этом и есть главное достоинство поэзии, даже ее цель, как ни странно. Эта необычная форма непрерывного эксгибиционизма затрагивает в основном тех пишущих, которым на удивление есть что сказать о страдании, о личных невзгодах, о трагических поворотах своей судьбы. Явление привело к правилу, что естественным образом родило и клише: алкоголик, неустроенный, одинокий, разведенный, полусумасшедший, аутист – значит шансы создать что-то есть. Или вышеперечисленное исходит из самой творческой воли… Мы наблюдаем и своеобразный род инквизиции, гонений, остракизма – все, что не вписывается в правило – ложно, поверхностно, вторично…» (К. С. Фарай)

---

Сороковины. тропарь Иоанна Воина

Под Малой Бронной, то ли под Большой,
в неисследимой части подземелья,
в идиллии спокойствует душой
москвич до своего шестинеделья.

Тут просто так не вытолкнут во мглу,
тут половой умеет расстараться:
он пригласит к особому столу
рогожского купца-старообрядца.

В Лаврушинском, в старинных Кадашах,
ни рюмки, ни чернушки не понюхав,
уставший размышлять о барышах,
сидит чаеторговец Остроухов.

У Пушечной, в Звонарской слободе
свои сороковины отмечая,
Василий Абрикосов при звезде
сидит у девяностой пары чая.

От Божедомки в десяти шагах
сидит какой-то прапорщик казачий,
и ясно, он совсем не при деньгах,
но тут отпустят в долг и без отдачи.

В подвале, что устроил Поляков,
порой, а по субботам постоянно,
не менее как десять стариков
торжественно творят обряд миньяна.

А в кабинете где-то под Щипком,
там, где совсем иная катакомба,
у стойки над французским коньяком,
на морду – точный лейтенант Коломбо.

Понятно, каждый хочет неспроста
перед путем последним глянуть в кружку:
загробный мир Кузнецкого моста
обжорствует на полную катушку.

А если кто-то вовсе на бобах
так отведут, душевно погуторив,
под Горлов, где такой Ауэрбах —
что окосел бы Аполлон Григорьев.

Минуту света, провожая в путь,
скорбящим дарит византийский воин
чтоб было что еще припомянуть
тем, кто о чем-то вспоминать достоин.

Здесь и князей великих, и сирот,
архонтов разогнав по караулкам,
любовно провожают до ворот
устроенных под Мертвым переулком.

И так от Рождества до Рождества,
при вечном милосердии царёвом,
блаженствует подземная Москва
под Лиховым, Калашным, Живарёвым.

Мистика олимпийская

Надо ль в былые соваться дела?
Хоть и не хочется – все-таки надо:
слишком уж многое ты сожрала,
анаболичная Олимпиада.

Все повторяется: тучный телец
запросто съеден коровою тощей.
Кажется, будто прошелся свинец
меж Самотёкой и Марьиной Рощей.

Будто прошелся – и сразу отбой.
Весь газават оказался недолог.
Только фундамент, и то не любой,
здесь полоумный найдет археолог.

Ибо еще не к такому привык
наш современник: не вспомнят потомки
Тузов проезд, Лесопильный тупик,
и половину домов Божедомки.

Плакаться поздно, но знаю одно:
нет у судьбы ни кавычек, ни скобок.
То, чего в принципе быть не должно,
с тем, чего нет, существует бок о бок.

Левый ли, правый обрушился бок,
или середка попала в разруху,
весело слопал лису колобок,
хвостиком рыбка убила старуху.

Стал императором Ванька-дурак,
курочкой Рябой заделался страус,
серые волки едят доширак,
заяц на крыше построил пентхаус.

Навь на иллюзию смотрит вприщур,
фата-моргана опасно весома,
в стень гробовую вцепился лемур,
галлюцинация мучит фантома.

Ночь в полнолунье сбледнула с лица,
мчится по улице призрак овчарки,
призрак купчихи и призрак купца
что-то пеняют прозрачной кухарке.

Дворник прозрачный, судьбу костеря,
плачет: ему мертвецы задолжали,
тени лабазника и шинкаря
дремлют, надравшись в незримом кружале.

Только, покуда восход не пунцов,
заполоняют все тот же участок
призраки мертвых борцов и пловцов
тени давно опочивших гимнасток.

Но постепенно алеет восток,
молча калибром грозя трехлинейным,
вслед за хибарками мчится каток,
вперегонки с олимпийским бассейном.

Но не запишешь судьбу в кондуит,
взрыв не погасишь струею брандспойта.
Сколько-то здесь стадион постоит,
да и развалится к маме такой-то.

Света хватило бы малой свечи,
чтоб перепутались тени ночные.
Бедные люди, мои москвичи.
Бедные, бедные все остальные.

Мистика Неглинная. Кузнецкий мост

Где пахнет черною карболкой…

Владислав Ходасевич

Который тут ни мыкайся рапсод —
не отыскать ни принцев, ни горошин.
Тому назад лет где-то восемьсот
тут был боярин Кучка укокошен.

Тысячелетний принцип нерушим:
был угол этот лучшего пошиба.
Не верится, что двести с небольшим
минуло лет, как тут ловилась рыба.

Старинный город ржал, как жеребя,
спеша с крестин на свадьбы и поминки,
был перекинут сам через себя
старинный мост над водами Неглинки.

Плещась о стены, здесь под мостовой
червеобразный спрятался отросток.
Тот попросту не виделся с Москвой,
кто не ходил на этот перекресток.

…Здесь кулинарный высился штандарт,
а город ел, как богатырь былинный.
Тут некогда Транкиль Петрович Ярд
для Пушкина готовил суп с малиной.

Окрестность ароматами пьяня,
цвел ресторан, и господа смекали,
что благородней суп из ревеня,
чем лучшие грузинские хинкали.

Сколь многое мерещится в былом!
Василию немало профершпиля,
бездельничал за ужинным столом
поэт у знаменитого Транкиля.

Что вспоминать о веке золотом!
Приноровившийся к российской стуже,
свалил Транкиль в Петровский парк. Потом
кормили здесь уже гораздо хуже.

Прошло всего-то полтораста лет.
Плевать бы всем на то, что мир безумен —
какой сортир тут сделал Моссовет!
Как много поднялось тут бизнесвумен!

Но и сортир забрал проклятый тать!
Легко ль увидеть татя в депутате?
Страна хотела малость пористать,
но с ней никто не пожелал ристати.

У памяти в десятой кладовой
стоят года с упрямством непреклонным,
и снова пахнет красною Москвой,
при этом вовсе не одеколоном.

С Неглинки смотрит город-исполин
понять не может, что тут за держава,
дыша карболкой, каковой Берлин
когда-то встретил пана Станислава.

Что, душно? Ну, так вешайте топор.
Побудем, господа, в самообмане,
и поживем, как жили до сих пор,
в одном и том же мире и шалмане.

Что, душно? Ну, так вешайте топор,
Побудем, господа, в самообмане,
и поживем, как жили до сих пор,
в одном и том же мире и шалмане.

Чёрный машинист

Хоть борись, хоть совсем обойдись без борьбы,
и последнюю лошадь отдай коногонам.
Надвигается поезд из темной трубы
и смыкается тьма за последним вагоном.

Он летит, будто вызов незримым войскам,
будто кобра, качаясь в мучительном танце,
капюшоном скребя по глухим потолкам
на обычную схему не вписанных станций.

Как летучий голландец, немой и слепой,
как фрегат, погасивший огни бортовые,
этот поезд, наполненный темной толпой,
противусолонь топчет пути кольцевые.

То ли тысячу дней, то ли тысячу лет
он ползет, на безглазую нежить похожий,
и в потертую черную робу одет
совершенно седой машинист чернокожий.

Чуть заметное пламя мерцает внутри,
пассажиры молчат, обреченно расслабясь,
по масонскому знаку на каждой двери,
и в оконных просветах дымится канабис.

Бесконечная ночь тяжелее свинца,
и куда непрозрачней надгробного флёра.
А в вагоне качаются три мертвеца —
престарелый кондуктор и два контролёра.

Этот поезд кружит от начала веков
ибо полон подарков, никем не просимых,
на вагон там по сорок латышских стрелков
при восьми лошадях и при верных максимах.

Сквозь туннели ползет, по кривой унося
то, чего никогда не потерпит прямая.
В этом поезде едет пожалуй что вся
так сказать, пятьдесят, извините, восьмая.

В этом поезде в бездну спешат на футбол,
только некому думать сейчас о футболе
в том вагоне, где кровью забрызганный пол
представляет собой Куликовское поле.

Темнота и туман, и колёса стучат,
и струится дымок догорающей травки,
каковую привез из республики Чад
машинист, что пошел в мертвецы на полставки.

Не мечтает страна о царе под горой
только смотрит, застывши, на черного змея,
и рыдает униженный бог Метрострой
самого же себя уберечь не умея.

Растворяется мир в конопляном дыму.
Тишина, обступая, грохочет набатом.
И уносится поезд в кромешную тьму,
чтоб пропасть на последнем кольце тридевятом.

Москва ацтекская

Кто и какого нашел шарлатана,
длинного не пожалевши рубля,
и для чего бы кошмар Юкатана
строить почти под стеною Кремля?

Письма воруют в столице ли с почт ли,
то ли обратно на почту несут?
В Теночтитлане для Уицилопочтли
можно ль такое представить на суд?

Мастер тут был чернокож, бледнолиц ли,
только уж точно себе на уме,
жертвы для месяца панкецалицтли
видно, готовили на Колыме.

Глянем с фасада, посмотрим с изнанки.
С чем этот домик сравнить, например?
Пусть он поменьше, чем Этеменанки,
но понадежней, чем строил шумер.

Важно, что мощно, неважно, что грубо,
смету расходов притом соблюдя,
только не выдал мореного дуба
келарь для давшего дуба вождя.

Не укрощать трудового задора,
в жилах народа отнюдь не кефир!
Вышел приказ: не жалеть лабрадора,
не экономить карельский порфир.

Резал ваятель, вконец перетрусив,
то, что ему заказала Москва,
мучился творческим ужасом Щусев.
глядя во тьму Алевизова рва.

Хоть барракуда плыви, хоть мурена —
пусть поглядят на военный парад.
Дважды Хеопса и трижды Хефрена
увековечил в Москве зиккурат.

Трубы звучали, гремели рояли
песни звенели о славной стране,
поочередно с трибуны сияли
трубка, фуражка, усы и пенсне.

Площадь смолкала от края до края,
дыбились глыбами гости трибун,
взглядами пристальными пожирая
на мавзолее стоявший табун.

Только не надо сердить экселенца.
Не затупился у века топор.
Вот и погнал фараон подселенца,
спать под соседний кирпичный забор.

Только мелькают кругом камилавки,
к битве не очень-то тянется рать,
Если консервов полно на прилавке,
вроде бы очередь можно убрать.

Носится в воздухе галочья стая,
ждет у порога безликий гонец.
Вервие – это веревка простая,
вейся не вейся, а будет конец.

Тянется дым от сгоревшего века,
кончилась осень, настала зима.
Улица, ночь и пейотль для ацтека —
и от реки восходящая тьма.

Мистика мусорная. Фриганский ноктюрн. Арчимбольдеск