Павел Огурцов - Конспект

• Название: Конспект
• Автор: Павел Огурцов
• Издательство: Права людини
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-966-8919-86-2

«Конспект» – автобиографический роман, написанный архитектором Павлом Андреевичем Огурцовым (1913–1992). Основные события романа разворачиваются в Харькове 1920-х – 1941 гг. и Запорожье 1944 – 1945 гг. и подаются через призму восприятия человека с нелегкой судьбой, выходца из среды старой русской интеллигенции. Предлагая вниманию читателей весьма увлекательный сюжет (историю формирования личности на фоне эпохи), автор очень точно воссоздает общую атмосферу и умонастроения того сложного и тяжелого времени. В романе представлено много бытовых и исторических подробностей, которые, скорее всего, неизвестны подавляющему большинству наших современников. Эта книга наверняка вызовет интерес у тех, кому небезразлична история нашей страны и кто хотел бы больше знать о недавнем прошлом Харькова и Запорожья. Кроме того, произведение П.А. Огурцова обладает несомненными литературными достоинствами, в чем мы и предлагаем вам, дорогие читатели, убедиться.

---

17.

Китайская тушь имеет то достоинство, что если чертеж намочить, она не расплывается, — мы говорим: не плывет, — и можно спокойно красить его акварелью. В продаже она — не всегда, но мы эти черные палочки с выдавленными иероглифами как-то достаем и делимся друг с другом. Говорят, что это не настоящая китайская, но она не плывет, и ладно. Палочку трут в воде пока вода не потемнеет до нужного уровня. Геодезическую съемку копируем, — или наводим, если она скопирована карандашом, — серыми линиями, а поверх черными линиями наносим генеральный план. Ватман, а чаще полуватман, наклеиваем на доску мучным клеем, нанося его на края листа, а остальную его плоскость смачиваем. Высыхая, лист хорошо, — без морщин, — натягивается, но бывает, — правда, редко, — когда, высыхая, он лопается, поэтому копию съемки наклеиваем очень осторожно, и у нас не было случая, чтобы такой лист лопнул. Рассказ об этих маленьких премудростях потребовался, чтобы лучше понять дальнейшие события.

Эрик Чхеидзе вычерчивал начисто генеральный план Крюкова, и вдруг давно наклеенный лист лопнул. Такого случая не знали ни мы, ни наши преподаватели, но Эрику от этого не легче, и он громко сокрушается:

— Ай-ай-ай! Это же надо опять копировать съемку! А она бледная, на светопульте ничего не увидишь. Надо наводить съемку черной тушью. Ай-ай-ай, сколько лишней работы!

— Не надо наводить съемку, — сказал Турусов. — Можно взять ее в Гипрограде.

— Правда? Это хорошо. Бугровский, ты знаешь как ее взять?

— Поговори с деканом. Да покажи ему лопнувший лист.

Чхеидзе взял доску с лопнувшим чертежом и пошел к декану. Вернувшись, сказал:

— Очень удивлялся почему так поздно лопнул, спрашивал — не держал ли доску возле батареи. — Эрик посмотрел кругом. — Батареи близко нету, так я ему и сказал. Съемку принесут завтра или послезавтра, раньше не получится — письмо писать надо, специально человека посылать надо, мне съемку не дадут. Вам спасибо, Сергей Николаевич, за хороший совет — немножко меньше работы будет.

Завтра — послезавтра прояснится моя судьба. Принесут съемку или нет и если нет — как объяснят отказ? Несколько минут я старался что-то чертить, почувствовал — работать не смогу, и вышел покурить. Среди куривших стоял Мукомолов. Я разминал папиросу. Толя поднес спичку.

— Есть новости?

— Будут завтра — послезавтра. Это точно.

— Ну, пойдем. Уединились, и я рассказал о случившемся.

— Это ж дожить надо. Пойдем, напьемся.

— Думаю, меня сейчас ничто не проймет.

— Понимаю. Работать не можешь?

— Не могу…

— Что же ты будешь делать? Это ж как-то дожить надо. Хочешь, — пойдем ко мне, я тебе дам снотворного, у нас есть.

— Не надо. Пойду бродить. При таких обстоятельствах лучшее средство, для меня, во всяком случае.

— Завтра придешь?

— Наверное, не с утра.

Утром по просьбе Лизы, — плохо выгляжу, — принял кальцекс. Вышел в институт, оказался на Журавлевке, — не был почти двенадцать лет, и ничего не изменилось. Оттуда на дачу Рашке — никогда не бывал. Вернулся на Журавлевку и по Белгородскому спуску, — когда-то здесь весной писали этюды, — поднялся к нашему институту. Потом казалось: прохожу мимо бывшего технологического института и сразу вхожу в нашу мастерскую, не было между ними никакого отрезка ни времени, ни пространства, — и вижу Чхеидзе, согнувшегося над светопультом. Подхожу, склоняюсь рядом — под полуватманом хорошо видна геодезическая съемка Крюкова.

— Съемку принесли, — говорит Эрик. — Начинаю с самого начала. И это называется — все в порядке.

Стало жарко, кружится голова, звон в ушах. Сажусь на первый попавшийся стул. Подходит Солодкий.

— У вас что-то неблагополучно со здоровьем, — говорит он тихонько. — Вы бы обратились к врачу.

— Пройденный этап. У меня врожденный порок сердца, и я плохо переношу всякие перегрузки.

Солодкий переводит взгляд на мой генплан, подходит к нему и проводит рукой по краю доски, на которую он наклеен.

— Время есть, еще успеете. Отдохните, — наверное, так будет лучше. Марийка обеспокоена моим состоянием.

— Пойду, отосплюсь, — говорю ей. — Ты придешь? Она качает головой.

Много работы. Оставляю Марийке завтрак — ее любимую шарлотку. Заглянул к Мукомолову. Он вышел со мной в коридор:

— Поздравляю, — говорит он, улыбаясь и пожимая мою руку. — Вышел покурить — Курченко рассказал, как у Чхеидзе лопнул генплан, и он теперь заново копирует съемку. Принесли из Гипрограда. Нет, каково? Такое событие стоит отметить. Деньги есть. Пошли? Прямо сейчас.

— Деньги есть и у меня. Пошли.

— Кутить, так кутить! Кацо! Дай нам одну порцию мороженного и двенадцать ложечек, как говорит Чхеидзе. Знаешь, и я не мог работать, и сейчас все еще не работается.

В забегаловке взяли водку, селедку, соленые огурчики, заказали домашнюю колбасу с тушеной капустой.

— Что нужно бедному студенту? Рюмку водки и хвост селедки, — говорили наши отцы и деды. За погибель супостатов! — предложил тост Толя.

— Да сгинет нечистая сила! — поддержал его я.

Выпили, закусили.

— Ты прав. — Толя наклонился ко мне и продолжил почти шепотом. — Толковыми их не назовешь: шантажировать съемкой и не предупредить, чтоб ее не передавали в институт... Ну и работники!

— Кто их знает! Я же делаю вид, что стараюсь выполнить их задание. Может быть они и решили, что можно обойтись без шантажа.

— Не обижайся, но ты иногда удивляешь меня своей наивностью. Неужели ты допускаешь, что они могут доверять таким как ты, случайным для них людям? Ручаюсь — они никому не доверяют, очень может быть, что и своим сотрудникам не доверяют. Ты говоришь: решили, что можно обойтись без шантажа. И обходятся. Пока. А в случае чего? Неужели ты думаешь — они постесняются снова пустить в ход шантаж и даже осуществить угрозу? Нет, это их промах, да еще какой! Все было построено на том, что ты относил съемку, а что отнес — доказательств нет, значит — есть возможность шантажировать. Ты думаешь, что тебя кто-то рекомендовал. Вообще рекомендовал — для работы на них. А я теперь представляю себе эту механику иначе. Брали съемку не только Крюкова, и относил съемку не только ты, конечно, это специально было установлено, чтобы, — Толя снова перешел на шепот, — секретные материалы относили вы. А из относивших выбрали тебя, потому что их интересует Новиков, а ты оказался звеном в цепи Новиков — Мукомолов — Горелов. Они и решили ухватиться за это звено, надеясь, что оно окажется слабым, чтобы вытащить всю цепь.

Мы захохотали от такого применения известного выражения Ленина. Выпив и закусив, продолжили эту тему — у кого что болит...

— Твой дедуктивный метод, — говорю я, — сделал бы честь Шерлоку Холмсу, если бы не одно обстоятельство. У тебя они должны отличаться умом, рассудительностью, словом — быть толковыми работниками, а ты их такими не считаешь. И я не считаю.

Понимаешь в чем дело. У них, — я говорю не о твоей паре, а об их организации в целом, — наверное, отработаны какие-то методы и приемы для разных случаев, а эта пара их только применяет. Вот как в нашем деле стали применять типовые секции жилых домов, а теперь даже типовые малоэтажные дома. А может быть кто-то другой разработал эту операцию, а этой паре поручили ее выполнить. А впрочем, что мы о них знаем? Эти мои гипотезы — гадание на кофейной гуще. Давай лучше выпьем за твое освобождение.

— Ой, нет! За это рано: так и сглазить можно. Выпьем просто так, ну хотя бы под стук входной двери.

Помолчали, подождали пока стукнет дверь. Выпили, закусили.

— Петя, ты скажешь этой своей паре о съемке или промолчишь?

— Не знаю, не думал еще об этом.

— Наверное, лучше сказать.

— Почему?

— Увидят, что ты работаешь не за страх, а за совесть.

— Да ты что! Как же я тогда от них вырвусь? Такое скажешь! Лучше еще выпьем. — Выпили, закусили. — Они, наверное, долго не будут знать, что шантаж со съемкой не получился, а может быть и совсем не узнают — им и в голову не придет такой оборот событий. Это если исходить из твоей теории, а она хорошо обоснована — тут ты прав. Тем временем они убедятся — от меня нет никакой пользы – и отвалятся. А если я скажу о съемке, они тут же придумают что-нибудь другое для запугивания. Вот к чему приведет твое не страх, а совесть.

— Не за страх, а за совесть можно работать по-разному. Можно так стараться, чтобы не знали как от тебя избавиться. Чего ты усмехаешься?

— А ты говорил, что напрасно я их злю. Все дело в том, как избавиться. Вариант первый. Они, наконец, убеждаются, что в том конкретном деле, которым они сейчас занимаются, по причинам, от меня не зависящим, я для них бесполезен. И еще: они видят, что по своим личным качествам я вообще непригоден для их работы. И только. Вот удивительно: я так и веду себя, а только сейчас четко сформулировал эти свои задачи… И вариант второй. Они приходят к выводу: услужливый дурак опаснее врага. Тогда мне крышка. Переигрывать опасно.