Брайан Бойд - Владимир Набоков: американские годы

• Название: Владимир Набоков: американские годы
• Автор: Брайан Бойд
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-89091-422-4

Биография Владимира Набокова, написанная Брайаном Бойдом, повсеместно признана самой полной и достоверной из всех существующих. Второй том охватывает период с 1940 по 1977-й — годы жизни в Америке и в Швейцарии, где и завершился жизненный путь писателя.

Перевод на русский язык осуществлялся в сотрудничестве с автором, по сравнению с англоязычным изданием в текст были внесены изменения и уточнения. В новое издание (2010) Биографии внесены уточнения и дополнения, которые отражают архивные находки и публикации, появившиеся за период после выхода в свет первого русского (2004) издания этой книги.

---

В марте Набоков встретился с Ч.П. Сноу на коктейле у Майзенеров («ужасно», записал он в дневнике) и с Лайонелом Триллингом в гостях у Абрамсов. М.Г. Абрамс вспоминает, как Набоков стоял в одном конце их длинной гостиной, окруженный группой гостей, а Лайонел Триллинг — в другом со всеми остальными гостями.

Друг на друга они не смотрели. Наконец настала пора расходиться, и оба двинулись к двери, каждый со своим окружением. Я еще раньше представил их друг другу, но они всего лишь кивнули в ответ. Теперь я позаботился о том, чтобы им пришлось все-таки заговорить. Набоков заметил [с широкой лучезарной улыбкой, вспоминает другой мемуарист]: «Сколько мне известно, господин Триллинг, вы не любите мою маленькую „Лолиту“». А Триллинг ответил: «Нет, это неправда. Я сказал, что я откладываю повторное прочтение до лета, когда у меня будет время разобраться с ней как следует»9.

В то лето длинная, вызывающая статья Триллинга о «Лолите» появилась в печати почти что одновременно с самим романом. На одном из двух этих приемов, или на каком-то другом примерно в то же время, Набоков, входя, столкнулся в дверях с очень красивой женщиной, которая как раз собиралась уходить. Она сказала, что только что прочитала «Сцены из жизни двойного чудища», его рассказ о сиамских близнецах, написанный в 1950 году, но опубликованный только сейчас. «Он вам понравился?» — спросил Набоков. «Жуткая мерзость», — ответила женщина и прошествовала к двери. Вспоминая этот эпизод, Набоков буйно хохотал10.

Одним из соседей Набокова по Хайленд-роуд был философ Макс Блэк. Как-то утром Блэк заметил сияющую улыбку Набокова и спросил, чему он так радуется. Набоков объяснил, что вычитывал французский перевод «Лолиты» и нашел чудный эквивалент слову «cheerleader»[130]. В другой раз машина Блэка застряла в снегу, и Набоков помогал ее выталкивать — Блэк впоследствии усматривал отголоски этого эпизода в сцене из «Бледного огня», когда Кинбот поскользнулся на ледяной дороге соседа и своим падением вызволил машину Шейда из сугроба. Блэк уверен, что вид, открывающийся из окон Шейда и Гольдсворта в «Бледном огне», был вдохновлен видом из окна в доме по Хайленд-роуд11.

«Бледный огонь», безусловно, все еще теплился. В конце марта Набоков написал Джейсону Эпстайну, что он «потрескивает и разрастается», хотя, по видимости, он так и не разгорелся до новой вспышки вдохновения в ноябре 1960 года, после которой запылал уже несколько в другом ракурсе. Пока же фантазия Набокова начинала порождать идеи и извивы, которые в будущем составили «Аду». В то же время приходилось общаться с издателями: когда «Кнопф» отверг «Евгения Онегина», Набоков послал перевод в издательство Корнельского университета; в Англии «Вайденфельд и Николсон» готовы были печатать «Лолиту», если им отдадут права на все остальные свободные книги Набокова; издательство «Галлимар» во Франции тоже пыталось заполучить все, что Набоков написал12.

III

И в университете он был нарасхват. Жан-Жак Деморе, возглавлявший отделение романской литературы, добился значительного повышения зарплаты — с 9000 до 11 000 долларов — для самого популярного и самого знаменитого преподавателя на факультете13. 10 апреля Набоков прочел лекцию на открытии двенадцатого корнельского Фестиваля современных искусств. Это были «Читатели, писатели и цензоры в России», лекция, которую он всегда читал в подобных случаях еще с 1941 года и которая теперь приобрела новое значение в связи с судьбой «Лолиты». «Лолита» и собрала толпу. Набоковы никак не могли найти свободного места, чтобы припарковать машину, и катались кругами в надежде, что кто-нибудь уедет, «пока не поняли», как объясняет Набоков,

что все доступное пространство возле лекционного зала останется занятым до тех пор, пока не кончится выступление, мое выступление. В конце концов мы вынуждены были поставить машину довольно далеко и быстрым шагом, почти что бегом, двинулись к освещенному зданию.

Там ждали люди — уже собрались все, кроме последнего бегуна: по дороге нас внезапно обогнал одинокий японец, который промчался мимо со скоростью, намного превышавшей наши возможности. Было нечто жуткое в его стремительном одиноком движении и обтекаемой форме; он добежал до крыльца, взлетел вверх по ступеням и окунулся в битком набитый зал, который существовал для него в тот момент лишь постольку, поскольку содержал в себе лектора. Но лектор был еще на улице, почти парализованный странным чувством, которое должен ощущать призрак, исключенный из событий своего вновь переживаемого прошлого14.

Не случайно этот абзац, один из немногих написанных им отрывков из давно задуманной «Говори дальше, память», отдает метафизической дрожью; именно этого он и искал, чтобы написать второй том автобиографии.

Сам по себе триумф этого вечера значил для Набокова куда меньше. Но триумф был безусловный — это стало ясно, как только он вошел в Олин-Холл, одетый по случаю в синюю кембриджскую мантию. Текст этой лекции теперь открывает «Лекции по русской литературе». Комитету Фестиваля он представил следующее резюме: «В лекции господина Набокова рассматривается вопрос о терзаниях и триумфах гениальных писателей, которым довелось родиться русскими. Она охватывает девятнадцатый век и первую половину двадцатого. Лектор охарактеризует различные силы, которые борются за обладание писательской душой. Он рассмотрит, чего требуют от художника царь и диктатор, блюститель морали и политик-моралист, призрак потребителя и реально существующая совесть». Гвоздем программы было воодушевленное чтение отрывка из романа Федора Гладкова «Энергия», «идеальной любовной сцены социалистического реализма — мальчик и девочка с отбойным молотком». Сначала Набоков изображал молодого человека, сжимающего молоток и говорящего: «Я лю-лю-лю-лю-лю-люблю тебя», а потом, уже другим голосом, отвечал в том же духе за девушку, проносящуюся мимо на грохочущем грузовике. Все слушатели, в том числе и ректор Корнеля Дин Мэлот, просто изнемогали от смеха. Набоков вгляделся в толпу поверх соскользнувших на нос очков и восторженно объявил: «Просто не могу остановиться». Один студент заметил, что этот момент как бы заключал в себе все преподавательские методы Набокова, «эта удивительная, жизнерадостная манера — насмехаться над чем-то и одновременно получать от этого удовольствие». Набоков закончил сцену собственным комментарием: «А потом он принимается мечтать, как станет хорошим коммунистом и досконально изучит Маркса, и радостная дрожь пробегает по его телу в такт дрожанию молотка»15.

Издание книг и наблюдение за их дальнейшей судьбой отнимало много времени. Набоков сначала решил, что не стоит судиться со шведской фирмой «Вальстром и Витранд» из-за их сокращенного и испорченного перевода «Лолиты» — слишком велико расстояние; слишком дорого, слишком мало уверенности в успехе, — а потом увидел, что шведский «Пнин» получился ничуть не лучше. В конце апреля он вычитывал корректуры издаваемой «Путнамом» «Лолиты», сборника рассказов «Дюжина Набокова», выходившего в «Даблдэй», и галлимаровских «Лолиты» и «Пнина»16.

Предчувствуя, что скоро события хлынут таким потоком, что потом не упомнишь, Набоковы начали вести дневник — он просуществовал недолго, — на обложке которого Набоков впоследствии надписал карандашом: «Ураган Лолита»17. Первая запись в дневнике появилась 20 мая, еще до того, как ураган разразился, и запечатлела разнообразие и непредсказуемость типичного для Набокова дня: семья, друзья, соседи; литературный труд, чтение, преподавание и бабочки. Звонок из Нью-Йорка: Джейсон Эпстайн просит Набокова взяться за перевод рассказов Толстого (он подумает и откажется). Грустные письма из Женевы (от сестры Елены, у которой умирает муж) и из Праги (сестра Ольга восхищается четырехлетним внуком, но не пишет ни слова о сыне-алкоголике). Виньетка из сочувствия и комического непонимания à la[131] Набоков, которая могла бы быть отрывком из «Пнина»:

Маленькая белая сучка, маленький позвякивающий колокольчик, обследовала газон, одуванчики, фиалки, темный гараж, ступеньки, ведущие в сад, крыльцо, дверь, вошла со мной, отказалась от куска хлеба, размоченного в молоке, обнюхала все ковры — телефон! «Моя собака у вас?» — «Да, у нас. Все обнюхивает и бродит по всему дому, я пытался дать ей хлеба и молока…» — «Хлеба и молока!» — «Да… ну…» — «Послушайте, мы ждем мисс Додд к пациенту…» («Додд», не «дог»)[132].

Наконец-то он находит время расправить пойманных в 1952 году в Вайоминге бабочек — вот уже несколько лет из-за его занятости трофеи лежали неразобранными. Он готовит анализ главы про отель «Ормонд» из «Улисса» для лекции на следующий день. Он читает «Ноутс энд кверриз» за 1870 год в поисках занятных мелочей, которые впоследствии распихает по кармашкам «Бледного огня» и «Ады». Ужин с Моррисом и Элисон Бишопами в женском университетском клубе их дочери, в конце дня еще один звонок из Нью-Йорка: Дмитрий надеется, что его приняли в оперную труппу — по результатам прослушивания — а также на работу в «Обзор текущей советской прессы».