Элизабет МАКНЕЙЛ - 9 1/2 weeks

• Название: 9 1/2 weeks
• Автор: Элизабет МАКНЕЙЛ
• Жанр: Эротика

---

Действительность днем была для меня окрашена в мягкие и нежные тона. То

же можно сказать и о завтраках: я ела,

безо всякого напряжения разговаривая с друзьями, клиентами, сотрудниками. Я шла

по переходам метро, отмечая про себя

случайную игру света и темно-синий цвет стен. На улице мне вдруг казался

очаровательным желтый цвет такси (однажды я

насчитала подряд девять машин на Парк Авеню). Я жила в городе мечты, в котором

мусора не было, в городе, словно

увиденном глазами наркомана, или очень близорукой женщины, вышедшей на улицу без

очков. Толпа автоматически - и

любезно - расступалась передо мной. Каждый день я видела новый фильм, фильм без

сюжета, или с сюжетом настолько

слабо намеченным и неопределенным, что он меня не трогал; это были часы,

украденные у действительности, чуждые тому,

что действительно было значимо в моей жизни, - ночам, имевшим, в отличие от

дней, неумолимо логичный и живой

"сюжет".

Да, ночи были действительностью: острые, как бритва, ослепительно яркие и

четко очерченные. Разные пейзажи,

разные страны: жара, страх, холод, удовольствие, голод, страдание, желание,

всепоглощающее, сметающее все наслаждение.

То острый перец, вызывавший у меня икоту, то паприка, сжигавшая мне

гортань, то шабли, похожее на золотой

дождь, омывший мои голосовые связки, то шоколадный торт, который он испек сам,

доставивший мне ни с чем не

сравнимое удовольствие. Мое тело, живое, покорное, готовое превратиться в

пламень или в лед по его желанию. Каждый

вечер, глядя на себя в зеркало - еще с пеной шампуня на сосках и лобке, со

спокойно сложенными ладонями и запястьями,

отныне привыкшими быть вместе, которые я подставляла стальным наручникам столь

же естественно, сколь мои волосы

привыкли, что их расчесывают серебряными щетками - каждый вечер я смущалась при

виде своей собственной красоты.

Много лет тому назад, уже освободившись от тяжелых комплексов

подросткового возраста, я внимательно изучила

свое тело и нашла, что оно "вполне". Я, конечно, знала, что какие-то части его

выглядели бы лучше, если бы они больше

соответствовали друг другу, но уже больше десяти лет это несовершенство меня

мало трогало. Всякий раз, когда я

критиковала себя, я тут же говорила себе, что каждый недостаток искупается

каким-нибудь достоинством: таким образом я

приходила к весьма приемлемому равновесию. Но теперь, под действием его глаз и

его рук...

Я никогда не прыгала через скакалку, не бегала в парке. С тех пор, как я

стала взрослой, я не менялась в весе и

жила, так сказать, в одном и том же теле. Теперь это было все то же самое тело,

но неузнаваемо изменившееся: гибкое,

изящное, гладкое, обожаемое. Часть руки, переходящая в локтевую впадину, где две

голубоватые жилки просвечивали

сквозь матовую, восхитительно нежную кожу; шелковистый живот и изысканная кривая

линия, переходящая в бедра;

предплечье, тесно прижатое к груди, образующее с ней нежную складочку, похожую

по форме на завиток волос на лобке

совсем юной девушки, и глубокая овальная ямочка на внутренней поверхности бедра

над коленом, пушистая на ощупь, с

самой тонкой, белой, с самой чувствительной в мире кожей...

* * *

- Я должен пойти на собрание. Это опять по поводу того дела Хэндлмейеров.

Это ненадолго.

Он кончает одеваться; на нем в точности такой же костюм, как утром,

только темно-серый, а не синий. Рубашка

голубая, похожая на ту, которая сейчас на мне, серый шелковый в мелкий ромбик

галстук.

- Но я хочу, чтоб до моего ухода ты кое-что сделала.

Он приводит меня в спальню и говорит:

- Ложись.

Он привязывает мои щиколотки к нижней спинке кровати, а левое запястье -

к верхней. Потом садится на кровать

рядом со мной, кладет правую руку на мою правую ляжку, массирует мне бедра,

ласкает их ладонью, гладит кожу на животе

той стороной кисти, которой наносят удары каратисты в телесериалах. На секунду

задерживает большой палец на пупке,

тихонько нажимая на него. Потом расстегивает на мне рубашку и обеими руками

снимает ее. Рукава его пиджака задевают

мои соски.

С той минуты, как он попросил меня лечь, дыхание мое стало неровным:

каждый раз, когда он притрагивается ко

мне, я задерживаю дыхание, потом начинаю дышать все чаще. Моя голова

перекатывается по подушке туда-сюда. Он берет

мою правую руку (ту, которая осталась свободной). Держит ее в своих руках,

пристально смотрит мне в глаза и сосет мои

пальцы до тех пор, пока они не становятся мокрыми. Потом, кладет мою руку между

моими ляжками и говорит:

- Ласкай себя.

Он сидит, удобно закинув ногу на ногу, и складка на его брюках совершенно

безупречна. Я не шевелю рукой. Он

ждет.

- Ты не понимаешь... - Мой голос дрожит. - Я никогда...

Он молчит.

- Я никогда этого ни при ком не делала. Это меня очень смущает.

Он берет пачку Винстона на тумбочке, закуривает сигарету, затягивается,

потом вставляет мне ее в рот. Через

несколько секунд я беру сигарету рукой.

- Это ее смущает... Это ее смущает... - повторяет он.

Голос ровный, я не слышу в нем ни насмешки, ни гнева.

- Ты очень напряжена, да? Ты, по-видимому, не понимаешь, что между нами

происходит?

Не дотронувшись до сигареты, он снимает часы с моей руки.

- Я вернулась через час или два, не позже.

Он гасит свет на тумбочке и в углу и тихо закрывает дверь спальни.

Я чувствую себя Бог знает кем. Но сейчас важно только одно: смогу ли я,

когда сигарета кончится, прикурить

другую. Рядом со мной стоит блюдце, которое я использую как пепельницу, и пачка

Винстона, но зажигалку, купленную им

специально, чтобы прикуривать мои сигареты, он унес с собой. Спичек нигде не

видно. Я беру пачку, вытаскиваю сигарету,

кладу пачку на живот, подвигаю пепельницу к правому бедру. Потом я неловко

переворачиваюсь и мне удается, раздавив

пачку, прикурить сигарету от окурка, зажатого в зубах. Удается с третьего раза.

Я даже не спрашиваю себя, почему я не

делаю наоборот: не беру сигарету в рот и не пытаюсь прикурить от окурка, и

почему вместо того, чтоб создавать себе такие

трудности, я не развязываю веревки, которыми привязана - это было бы проще.

Сама мысль о том, чтобы он увидел, как я себя ласкаю, мне непереносима,

от нее кровь бросается мне в голову. И

вдруг я думаю: первый раз я сказала ему нет. А потом: все это абсурдно,

мелодраматично. Я ему кое-что объяснила, но не

все, кое-что обо мне он не знает. "Он знает, что я на все для него готова".

Потом я чувствую себя убитой от того, что сказала

такое. Я пытаюсь представить себе, чего бы для него не сделала. Один раз я имела

с мужчиной анальный секс, но мне стало

больно, и я просила его прекратить. Но с ним я, конечно, согласилась бы, если бы

он меня об этом попросил. Я читала, что

иногда партнеры мочатся друг на друга. Какой ужас! Я этого никогда не делала, и

сама мысль делает меня больной. Но он

наверняка и не захочет. Что я почувствовала, когда несколько недель назад он

приковал меня и избил? Какая разница -

мастурбировать перед ним или отдаваться ему тем или иным способом? Это

доставляет ему удовольствие? Нет, нет: от

одной мысли о том, чтобы он смотрел, как я ласкаю себя, я начинаю скрипеть

зубами и дрожать всем телом.

Лет девять тому назад одна подруга рассказала мне, как она и ее любовник

мастурбировали на глазах друг друга.

Им это очень нравилось.

"Не переживай, - сказала она, видя, что я краснею (я не могла скрыть

отвращения). - Это просто предубеждение. У

каждого есть предубеждения. Я, например, терпеть не могу, чтоб мужчина лизал мне

ухо, у меня мурашки по коже от этого

бегают". - И она рассмеялась.

Я громко говорю:

- Предубеждение, предубеждение.

Внезапно слово теряет абстрактность: это точное название, грозное, как

труп, болтающийся на виселице на

рыночной площади.

Отворяется дверь: вот он и вернулся.

Он зажигает лампу у изголовья, одевает мне на руку часы и говорит:

- Ты начала очень рано заниматься онанизмом.

Я смеюсь.

- Это догадка или обвинение?

Потом:

- А как твое собрание?

Он не отвечает. Я сосредоточенно смотрю на медные ручки комода.

- Наверное, я начала в шесть лет. Сейчас не помню. Но позже, я часто это

делала. Когда уже была большой.

И я тону в каких-то длинных рассуждениях, которые мне пришли в голову в

его отсутствие - серьезных, важных -

что-то о "выборе", "предпочтении", "близости"... Потом сбиваюсь и. смотрю в