Геннадий Алексеев - Стихотворения

• Название: Стихотворения
• Автор: Геннадий Алексеев
• Жанр: Поэзия

Генна́дий Ива́нович Алексе́ев (18 июня 1932, Ленинград — 9 марта 1987, там же) — русский поэт, прозаик, художник, один из основоположников российского верлибра.

Окончил Ленинградский инженерно-строительный институт (ЛИСИ) (1956) по специальности архитектура. С 1956 до 1960 г. работал архитектором в проектном институте Ленгипрострой. С 1960 учился в аспирантуре ЛИСИ, защитил диссертацию на соискание учёной степени кандидата технических наук по теме «О художественном синтезе современной советской архитектуры и монументально-декоративной живописи» (1965). Преподавал историю искусства и введение в архитектурное проектирование на архитектурном факультете ЛИСИ, будучи доцентом (1975) кафедры теории и истории архитектуры. C 1952 г. участвовал в выставках как живописец и график, с 1953 г. писал стихи. Несколько сборников Алексеева распространялись в самиздате в начале 1960-х гг. С 1962 г. стихи Алексеева время от времени публиковались в ленинградских периодических изданиях. В 1969 г. Геннадий Алексеев подготовил первый сборник своих стихов, на который написал внутреннюю (по заказу издательства) рецензию Иосиф Бродский:

Главный эффект, производимый верлибром <Алексеева>, — это чудо обыденной речи. <…> Мы видим доселе не замечавшуюся нами пластику обыденных оборотов, их своеобразную гармоничность, и тем самым наше отношение к словам, к собственной ежедневной речи и сама эта речь углубляются.

Книга Алексеева «На мосту» пролежала, однако, в издательстве семь лет и вышла только в 1976 г. При жизни автора вышли ещё три книги стихов, в том числе сборник «Обычный час» (1986), иллюстрированный им самим.

Единственный роман Геннадия Алексеева «Зелёные берега» был издан посмертно (1990). В этой книге автобиографический пласт сочетается с причудливой фантасмагорией, переносящей рассказчика в 1908 год.[1]

---

Влюбленные манекены

Вечером
я шел по проспекту.
В освященной витрине магазина
стояли парень и девушка —
они наряжали елку.
Будто бы наряжяли,
а на самом деле
объяснялись друг другу в любви.
Так мне казалось.
Так, наверное, казалось и всем.
Так оно, конечно, и было на самом деле.

Через день
я снова шел по вечернему проспекту.
В освещенной витрине
по-прежнему стояли парень и девушка,
делая вид, что наряжают елку.

— Сколько же можно выяснять отношения! —
подумал я вслух.
Вокруг меня засмеялись.
— Это же манекены! —
сказали мне. —
Каждый год в конце декабря
их ставят в этой витрине!

Мне стало грустно.
"Каждый год, — думал я, —
каждый год в декабре
эти влюбленные манекены
объясняются друг другу в любви
и никак не могут объясниться!
Каждый год в декабре
все глазеют на них,
и им приходится приторяться,
будто они наряжают
эту дурацкую елку!"

Жизнь и смерть бумажного листа

На асфальте
лежит большой измятый бумажный лист.
Налетает ветер.
Лист подпрыгивает
и плавно пролетает по воздуху
несколько метров
(наслаждается жизнью!).

Опустившись,
он застывает в красивой позе
(любуется собой!).

Потом он тихо ползет вдоль тротуара,
загребая опавшие листья
(делает вид,
что не прочь и поработать!).

Потом он катается по асфальту,
как мальчишка — по траве
(валяет дурака!).

Потом снова подпрыгивает
и летит куда-то в сторону
(предчувствует что-то недоброе!).

На лету
его сбивает грузовик
и подминает под свои колеса.

Раздавленный,
сплющенный,
он еще подает признаки жизни,
но на него наезжает вторая машина,
и это
уже конец.

На асфальте
лежит мертвый бумажный лист.
Мир праху его!

Сушки

В полуверсте от рая
на зеленой лужайке
сидели два юных ангела
и грызли сушки.

— Не хотите ли сушек? —
сказал среброкудрый ангел.
— В раю сушек не купите! —
добавил златокудрый ангел.
— Спасибо! — ответил я
и двинулся в сторону ада
(зачем же мне рай без сушек?).

У самого входа в ад
на бурых камнях
сидели два старых черта
и лопали сушки.

— Могу предложить вам сушку! —
сказал свинорылый черт.
— В аду не достанете сушек! —
добавил козлоногий черт.
— Благодарствуйте! — сказал я
и направился прочь от ада
(без сушек кромешный ад
не нужен мне и подавно!).

Зашел в булочную
и купил кулек сушек.
Не надо мне ни рая,
ни ада —
обойдусь.

Другу

Будь светел, милый друг,
не угасай,
будь светел!
Твой долг — сиять,
твой долг — всегда светиться.
Запомни: мир погибнет,
если ты
не будешь постоянной светел.

Когда вокруг свотло,
ты не ленись —
будь неприметно,
но упорно светел.
Когда же вдруг
погаснут все огни —
один светись,
один сияй во мраке.

Пред ликом жизни
и пред ликом смерти
будь равно светел,
будь отважно светел.

Жизнь поглядит на тебя
и удивится,
и всплеснет руками,
и рассмеется.

Смерть подойдет к тебе
и смутится,
и остановится,
и помедлит.

И после смерти,
дорогой мой друг,
ты будь, как прежде,
неизменно светел!

Куда же ты?

Куда же ты?
Туда, в забредельность,
Хочу поглядеть,
что там и как.
Ну и беги в свою запредельность,
коль охота!

Откуда ты?
Оттуда, из запредельности.
Черт знает, что там творится!
Вот видишь!
Посидел бы лучше в кресле
у горящего камина!

Куда же ты опять?
Туда, в неведомое.
Быть может,
тем меня ждут.
Ну и катись в свое неведомое,
ну и катись!

Откуда ты опять?
Оттуда, из неведомого.
Меня там никто не ждал.
Вот то-то!
Посидел бы лучше на бревнышке
в лесу у костра!

Но где же ты теперь?
Здесь, в непостижимом.
Давно собирался
сюда заглянуть.

Простота

Все не так-то просто.
Все поразительно сложно,
обескураживающе сложно,
удручающе сложно,
утомительно сложно.
Все переплелось
перехлестнулось
запуталось,
перемешалось.

Куда же подевалась простота?

Да вот же она,
простота-душенька,
простота-лапушка!
Да вот же она,
красавица наша писаная,
красавица синеглазая!

Вот она, скромница,
стоит, опустив ресницы,
и тихонечко дышит.

Рукопожатие

Пустынная улица.
За мною кто-то идет —
слышен стук шагов.
Сворачиваю в переулок
и прибавляю шагу.

Пустынный переулок.
За мною по-прежнему кто-то идет
шаги стали громче.
Сворачиваю во двор
и пускаюсь бегом.

Пустынный двор.
За мною кто-то бужит,
оглушительно топая ногами.
Посреди двора
я останавливаюсь.

Подбежав ко мне,
запыхавшийся человек
крепко пожимает мне руку.

— Извините, — говорит человек, —
но мне так хотелось
пожать кому-нибудь руку!

как тяжелые авиабомбы

как тяжелые авиабомбы,
падают века в прошлое,
пробивая этажи истории
и взрываясь где-то делеко внизу.

Как пустые ящики из-под картишки,
падают годы
на сырое бетонное дно века
и там лежат,
пока не понадобятся.

Как дождевые капли,
капают дни на ладошку ребенка.
И он смеется —
щекотно ему.

Ивану Федоровичу Крузенштерну

Ваш гордый силуэт
эффектен.
Он темнеет
на фоне кранов
и багрового заката.

Чем восхищались вы,
скитаясь по морям,
пересекая океанские пространства?
Что потрясяло вас
на дальних островах,
у побережий незнакомых континентов?
Не страшно ли
на Огненной Земле —
там все горит небось
и все черно от копоти?
Каков он, свет,
вокруг которого вы плыли, —
приглянулся ли он вам,
иль были вы слегка разочарованы?

Ваш силуэт
уже неразличим —
закат угас.

Но ведь не так уж дурно
стать бронзовым,
не так уж утомительно
стоять здесь,
на граните
у Невы,
сложивши руки на груди,
признайтесь!

Грустная история

Афанасий Фет
читал свои стихи Марии Лазич.
Она ему нравилась.
Мария Лазич
по уши влюбилась в Афанасия Фета.
Стихи были дивные.
Афанасий Фет
расстался с Марией Лазич.
Она была бесприданица.
Мария Лазич
отомстила Афанасию Фету.
Взяла и померла.

Несчастный Фет
до гробовой доски
горевал о Марии Лазич.
Лучше ее
на этом свете
никого не оказалось.

Можно посмеяться
над доверчивой Лазич
и оправдать
вероломство Фета.
Можно посочувствовать
бедняжке Лазич
и возмутиться
поведением Фета
Можно пожалеть
и Фета, и Лазич.

Но трудно остаться равнодушным
к этой грустной истории,
которая произошла в прошлом веке
с полковым адьютантом Афанасием Фетом
и генеральской дочкой Марией Лазич.

"Малые Голландцы"