Мо Янь - Большая грудь, широкий зад

• Название: Большая грудь, широкий зад
• Автор: Мо Янь
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-367-02653-5

«Большая грудь, широкий зад», главное произведение выдающегося китайского романиста наших дней Мо Яня (род. 1955), лауреата Нобелевской премии 2012 года, являет собой грандиозное летописание китайской истории двадцатого века. При всём ужасе и натурализме происходящего этот роман — яркая, изящная фреска, все персонажи которой имеют символическое значение.

Творчество выдающегося китайского писателя современности Мо Яня (род. 1955) получило признание во всём мире, и в 2012 году он стал лауреатом Нобелевской премии по литературе.

Это несомненно один из самых креативных и наиболее плодовитых китайских писателей, секрет успеха которого в претворении грубого и земного в нечто утончённое, позволяющее испытать истинный восторг по прочтении его произведений.

Мо Янь настолько китайский писатель, настолько воплощает в своём творчестве традиции классического китайского романа и при этом настолько умело, талантливо и органично сочетает это с современными тенденциями мировой литературы, что в результате мир получил уникального романиста — уникального и в том, что касается выбора тем, и в манере претворения авторского замысла. Мо Янь мастерски владеет различными формами повествования, наполняя их оригинальной образностью и вплетая в них пласты мифологичности, сказовости, китайского фольклора, мистики с добавлением гротеска.

«Большая грудь, широкий зад» являет собой грандиозное летописание китайской истории двадцатого века. При всём ужасе и натурализме происходящего это яркая, изящная фреска, все персонажи которой имеют символическое значение.

История, которую переживает народ, отличается от официальной истории. А литература не история, это художественный способ объяснить какие-то вещи.

Мо Янь

---

На губах Цзяна мелькнула еле заметная улыбка, он кашлянул, — возможно, чтобы привлечь внимание. Пленные медленно подняли головы. Глаза у них оживились, вспыхивая, как блуждающие огни. Они явно узнали Лайди — кто-то сразу, кто-то на второй, а может, и на пятый раз. Ведь если верить комиссару Цзяну, она была правой рукой командира бригады. Неизвестно, что она чувствовала, но глаза её покраснели от слёз, она побледнела и опустила голову на грудь.

Эти пленные напомнили мне чёрных ослов отряда стрелков. Когда их привели в церковь, они тоже сбились в кучу — парами по четырнадцать: один пощипывает другого за ногу, другой покусывает приятеля за зад. Тут и забота друг о друге, и взаимопомощь, и защита. Где, интересно, этот сплочённый отряд ослов нашёл свой конец? Может, их разгромил партизанский отряд Сыма Ку у Маэршань,[85] а может, постарались тайные агенты японцев под Гэболин?[86] В святой день моего крещения изнасиловали матушку. Все эти одетые в зелёную форму солдаты, которые начинали как отряд стрелков, — мои заклятые враги. Теперь, во имя Отца, Сына и Святого Духа, они должны понести заслуженное наказание. Аминь.

— Ну что, братва, проголодались небось? — обратился к ним Цзян.

Пленные снова подняли головы. Кое-кто вознамерился было ответить, но промолчал. Другие и не думали отвечать.

— Оглохли, что ли, или языки проглотили, сынки? — не выдержал один из охранников Цзяна. — Вам комиссар отряда вопрос задал!

— А ну попридержи язык! — сурово оборвал охранника Цзян. Тот покраснел и опустил голову. А Цзян продолжал: — Мы знаем, братцы, что вы голодны и хотите пить, а может, и животом страдаете — у таких круги под глазами и холодный пот прошибает. Продержитесь ещё немного, еда скоро будет. У нас здесь условия не ахти, разносолов не обещаю. Сначала котёл бобового супа, чтобы заодно и жажду утолить, а в полдень — пампушки из белой муки и жареная конина с чесноком.

На лицах пленных отразилась радость, некоторые набрались смелости и стали тихо переговариваться.

— Лошадей полегло немало, — продолжал Цзян, — и всё добрые. Такая досада, что вы нарвались на наше минное поле. Кто знает, может, вам достанется мясо лошадей, на которых вы шли в бой. Хотя и говорят, что мулов и лошадей можно сравнить с благородными мужами, но это, в конце концов, всего лишь лошади. Человек — душа всего сущего, так что ешьте до отвала!

Пока он разглагольствовал про лошадей, два пожилых бойца внесли большущий бидон, покряхтывая под его тяжестью. За ними, балансируя, шли два бойца помоложе, каждый со стопкой больших грубых керамических чашек, высившейся от живота до подбородка. «Суп! Суп!» — кричали пожилые, словно кто-то загораживал им дорогу. Молодые старательно высматривали, куда бы сгрузить свои чашки. Пожилые медленно наклонились и поставили бидон на землю. Молодые, приседая, старались не наклоняться и лишь у самой земли убрали ладони из-под своей ноши. Башенки из чашек стояли, покачиваясь, а бойцы, выпрямившись, утёрли рукавом пот.

Комиссар помешал суп большим деревянным черпаком.

— Красный сахар добавляли? — спросил он.

— Докладываю, комиссар: красного сахара не нашли, добавили банку белого. Взяли в доме семьи Цао. Старушка Цао никак отдавать не хотела: прижала банку к себе и не отпускает…

— Ладно, ладно, разливайте, пусть поедят братишки! — Комиссар отложил черпак и, словно вдруг вспомнив про нас, обернулся: — Не желаете отведать солдатской пищи?

— А что, комиссар на бобовый суп нас сюда привёл? — презрительно фыркнула Лайди.

— А почему бы и не съесть? — оживилась матушка. — Давай, старина Чжан, — узнала она повара, — налей-ка мне и всем девочкам.

— Мама, а если он отравлен?! — всполошилась Лайди.

— А у госпожи Ша богатое воображение! — расхохотался комиссар. — Он зачерпнул из бидона и, высоко подняв черпак, медленно вылил содержимое обратно, чтобы продемонстрировать суп на цвет и дать почувствовать его аромат. Потом снова отложил черпак: — Мы сыпанули туда пакет мышьяка и две пакета крысиного яда. После первой же ложки через пять шагов вам будет плохо с сердцем, через шесть вы свалитесь, а через семь будете истекать кровью. Есть смельчаки отведать?

Вперёд вышла матушка. Она взяла чашку, протёрла её рукавом от пыли, налила супа и подала старшей сестре. Та отказалась.

— Тогда я, — сказала матушка. Она подула на суп, сделала первый глоток, а потом приложилась ещё несколько раз. После этого наполнила ещё три чашки и протянула шестой и восьмой сёстрам и наследнику Сыма.

— Нам, нам теперь плесни! — загалдели пленные. — По три чашки слопаем, отравленный или нет.

Молодые бойцы раздавали чашки, пожилые орудовали черпаками, наполняя их одну за другой. Бойцы с автоматами расступились и теперь стояли боком к нам. Было видно, что они не сводят глаз с пленных. Те выстроились в очередь, одной рукой поддерживая штаны, а другой готовясь принять свою порцию, причём со всей осторожностью, чтобы не обжечься. Один за другим они неторопливо возвращались в свой угол, садились на корточки и, держа чашку уже двумя руками, начинали есть, дуя на горячий суп перед каждым глотком. Так они и ели этим проверенным способом — дуя и прихлёбывая маленькими глотками: иначе можно обжечь и рот, и внутренности. У барчука Сыма такого опыта не было, он сделал большой глоток и уже не мог ни выплюнуть горяченный суп, ни проглотить. В результате весь рот у него побелел от ожога.

— Второй дядюшка… — тихо проговорил один из пленных, протянув руку за чашкой с супом. Пожилой боец с черпаком поднял голову и уставился на молодого парня. — Не узнаёте, второй дядюшка? Это же я, Сяо Чан…

Пожилой замахнулся и огрел Сяо Чана черпаком по руке.

— Какой я тебе дядюшка! — загремел он. — Обознался, милок, такого племянничка, чтобы обрядился в зелёную шкуру предателя, у меня быть не может!

Ойкнув, Сяо Чан уронил чашку с супом себе на ноги и взвыл от боли. Он нагнулся, чтобы потереть обожжённое место, и брюки тут же съехали до колен, открыв на обозрение грязные, заношенные трусы. Ойкнув ещё раз, он уже двумя руками подхватил спущенные брюки, и, когда выпрямился, в глазах у него блеснули слёзы.

— Где твоя дисциплина, старина Чжан! — рассердился комиссар. — Кто тебе позволил руки распускать? Доложи по команде — трое суток ареста!

— Этот тип дядюшкой меня назвал… — пролепетал Чжан.

— Сдаётся мне, ты и впрямь его второй дядюшка, — заключил комиссар. — Чего тут скрывать? Будет выполнять, что ему говорят, — примем в отряд. Сильно обжёгся, приятель? Погоди чуток, придёт санинструктор, помажет меркурохромом. Суп он пролил, так что налей-ка ему ещё чашку и бобов добавь.

Злополучный племянник, прихрамывая, двинулся в угол с самой густой порцией, а на его место встал следующий.

Церковь наполнилась чавканьем и хлюпаньем. Бойцы на раздаче на какое-то время остались без дела. Один из молодых стоял, облизывая губы, второй не спускал глаз с меня. Один из пожилых скрёб черпаком дно бидона, другой достал трубку и кисет, собираясь закурить. Матушка приставила чашку к моим губам, но я с отвращением отпихнул её грубый край: мой рот был приспособлен лишь к соску — и ни к чему другому.

Старшая сестра хмыкнула, а когда комиссар взглянул на неё, на лице её было написано презрение.

— А что, съем-ка чашку и я, — проговорила она.

— Конечно, хорошее дело, — поддержал комиссар. — Глянь на себя, скоро совсем как засохший баклажан будешь. Старина Чжан, быстро налей чашку госпоже Ша. Да погуще.

— Мне бы пожиже, — сказала сестра.

— Пожиже, — поправился комиссар.

— И вправду сахару положили, — подтвердила сестра, отхлебнув глоток. — Поешь и ты, комиссар, а то столько уже наговорил, что, наверное, горло пересохло.

Тот ущипнул себя за шею:

— И впрямь пересохло. Давай, старина Чжан, плесни и мне чашку. И тоже пожиже.

Прихлёбывая суп, комиссар разговорился с сестрой о зелёных бобах — сколько их разных видов. Рассказал, что в его родных местах выращивают песочные бобы — они развариваются сразу, как только закипает вода. Здешние совсем другое дело: их надо варить не меньше Двух часов. От зелёных бобов они перешли к обсуждению соевых. Ну просто два знатока бобовых культур. После бобов комиссар хотел было перейти на разновидности арахиса, но сестра бесцеремонно шмякнула чашку на пол:

— Послушай, Цзян, что за ловушку ты готовишь?

— Вы слишком впечатлительны, госпожа Ша, — усмехнулся Цзян. — Пойдёмте, командир бригады небось заждался.

— И где же он? — с издёвкой спросила сестра.

— Ну конечно там же, в незабвенном месте.

У ворот нашего дома часовых было ещё больше, чем у входа в церковь. Вход в восточную пристройку охраняла ещё одна группа часовых под началом Бессловесного Суня. Он сидел на бревне, поигрывая своим бирманским мечом. На ветвях персикового дерева устроилась Птица-Оборотень. Она болтала ногами и грызла зажатый в руке огурец.