Евгений Салиас-де-Турнемир - Принцесса Володимирская

• Название: Принцесса Володимирская
• Автор: Евгений Салиас-де-Турнемир
• Жанр: Исторические приключения

Салиас де Турнемир (Евгений Салиас) (1841–1908) – русский писатель, сын французского графа и русской писательницы Евгении Тур, принадлежавшей к старинному дворянскому роду Сухово-Кобылиных. В конце XIX века один из самых читаемых писателей в России, по популярности опережавший не только замечательных исторических романистов: В.С. Соловьева, Г.П. Данилевского, Д.Л. Мордовцева, но и мировых знаменитостей развлекательного жанра Александра Дюма (отца) и Жюля Верна.

«Принцесса Володимирская». История жизни одной из самых загадочных фигур XVIII века – блистательной авантюристки, выдававшей себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны и претендовавшей на российский престол. Таинственные предсказания, головокружительные приключения, трагическая любовь и вероломное предательство…

---

Между тем Осинский оделся и собрался выезжать, но вдруг вспомнил, что г-жа Мария де ла Тремуаль, поздно ложась спать, почивает до трех и четырех часов дня. Он решился обождать ехать к ней, но от нетерпения и волнения не мог оставаться дома и слушать болтовню глухого старика.

– Я выеду и через час приеду завтракать! – крикнул он на ухо Юлиану. – Через час!

– Добже! Все будет готово; оденьтесь теплее. Опять туман страшный, сыро.

– Дай теплый плащ!

– Ну, как знаете. Вы всегда так…

– Да давай! Давай теплый! Согласен! – крикнул молодой человек несколько нетерпеливо.

И Осинский вышел в подъезд под ворчанье провожавшего его старика:

– Экий туман! Ну что это за земля проклятая! Ведь все заволокло, будто весь город на небо улетел, за облака.

И, сев в маленький, но щегольской экипаж, граф велел ехать во французское посольство, где хотел убить время с молодым другом. Этот друг парижанин был совершенной противоположностью поляку по характеру и по образу жизни. Он ко всему на свете относился весело и легко, острил даже над покойниками или убийством, когда узнавал о смерти знакомого или о каком-либо преступлении.

Просидев довольно долго у приятеля, Осинский невольно заговорил о госпоже Тремуаль, которую знал немного и приятель.

– Не люблю я этой цыганки, – заметил тот. – Я всегда боюсь за свой кошелек или за часы, когда беседую с ней на подачу руки.

– Как вам не стыдно! – воскликнул Осинский.

– Хотя французское правило, мой милый, – не клеветать никогда ни на какую женщину, но признаюсь, не могу не сказать этого про madame Marie de soit-disant de la Tremouille [14] .

– Почему же: soit-disant? Ведь доказательств нет, что это не ее имя.

– Есть, милый друг. Она клянется, что она француженка не только по мужу, но и по рождению. А выговор у нее d’une vadhere Landaise [15] . У нас, в Ландах, коровницы так говорят. Во всяком случае, она не француженка. Или же я не француз! За это я вам отвечаю всем моим имуществом и даже головой.

– К какой же нации вы ее причисляете? – спросил Осинский серьезно, так как этот вопрос давно страшно интриговал его самого.

– По всей вероятности, немка, – заметил француз.

– Я по-немецки говорю хорошо и убедился, что она говорит плохо, – противоречил Осинский.

– Во всяком случае, она не англичанка! Ну, стало быть, итальянка. По-итальянски она при мне говорила, и довольно бегло.

– Да и при мне тоже… – отозвался Осинский тем же тоном противоречия. – Но, видите ли, один из ее хороших знакомых, итальянец, не считал ее за соотечественницу, и она никогда в Италии даже не была. Она расспрашивала про Италию, как про рай, куда бы ей хотелось улететь.

– Может быть, лжет, скрывает, а сама из Рима или Венеции.

– Зачем ей лгать и не признаться, а выдавать себя за француженку?

– Не знаю, мой друг. Но стоит ли спорить о происхождении первой попавшейся авантюристки! Их в Лондоне довольно из всяких наций. Я думаю, что она соотечественница Авраама и Моисея, а вместе с ними и моих главных лондонских кредиторов.

Осинскому был неприятен этот разговор, шутки и насмешки француза, и он не в духе уехал от него.

VIII

Надо было обождать еще час, чтобы можно было ехать к красавице, и Осинский велел себя везти в католическую церковь.

Здесь, в храме, ему бывало всегда приятно прослушать обедню и даже просто помолиться или подумать и помечтать где-нибудь в темном уголке, за колонной. Здесь на него веяло всегда чем-то близким и дорогим; ему всегда казалось, что родина к нему ближе отсюда.

Вся обстановка: священник, знакомые молитвы, соотечественники, которых он знал только в лицо, встречая здесь, но не знакомясь, – все это переносило его мысль и чувства в отечество.

И каждый раз выходил он из церкви с облегченной душой, свежее и веселее.

– Будто домой съездил! – думалось ему.

На этот раз тоже, просидев в углу храма на скамейке около часу, Осинский бодро вышел на паперть и громко, самоуверенно велел ехать к госпоже Тремуаль. Между тем уже совершенно стемнело, и среди легкого прозрачного тумана уже зажигались фонари.

– Госпожа Тремуаль принимает ли? – спросил Осинский у хорошо знакомого привратника.

– Нет, милорд, вы не застали ее. И немного! Всего с час как она собралась и уехала.

– Когда же она вернется?..

– Неизвестно. Может быть, через месяц.

– Совсем уехала! – закричал Осинский, забыв все…

– Да-с, на почтовый двор, откуда идет мальпост. Я думал, что вы знаете, что…

– Совсем, с вещами?.. На почту?.. Где почтовый двор?.. Скорее! Знаю! Знаю!

И Осинский, теряя здравый смысл и чувство всякого приличия, крикнул кучеру скакать на почтовый двор.

– Скакать? Милорд шутит: нас арестует констебль! – холодно процедил сквозь зубы англичанин. – В этом тумане мы передавим половину прохожих и не достигнем цели, ибо приедем в полицию.

– Ступайте скорее. Я отвечаю за… за все отвечаю! Скорее!

– Отвечает всегда кучер, милорд. Это закон. Но на который почтовый двор, милорд, прикажете ехать?

– На который?! О, боже мой!..

Осинский, конечно, не знал, в какой город выехала красавица, увезшая с собой – он это чувствовал – его сердце, даже разум.

Осинский бросился назад к привратнику с тем же вопросом, но тот ничего не мог ответить.

– Вероятно, в один из южных городов выехала госпожа, ибо собиралась ехать не в Америку и не в Шотландию, а на континент.

Осинский снова сел в экипаж и тихо вымолвил:

– Домой!

Когда лошади тронулись, молодой человек закрыл лицо руками. К собственному изумлению, он почувствовал, что руки и лицо мокрые.

– Слезы! Как все дети, ребята! Вел себя ребячески глупо, а теперь плачешь! – шепнул он сам себе с упреком горьким и злобным.

Когда он вернулся домой и вошел прямо в свою спальню, Юлиан, заметив бледное и изменившееся лицо молодого барина, выговорил:

– Не огорчайтесь понапрасну! – И он прибавил что-то шепотом на ухо графу.

Но Осинский не слыхал ни слова и не заметил выражения лица Юлиана. Он еще в себя не мог прийти от удара.

Молодой человек сбросил с себя свой кунтуш и, оставшись в куртке и в шелковой белой сорочке, расшитой по вороту и рукавам, грустно опустил голову на руки.

– Нет! Уехала! И я никогда не увижу ее!

Вот что думал он, что стучало молотом в его голове, в его сердце.

– И во всем сам виноват. Надо было объясниться… Ее последние слова были знаменательными. Они требовали моего признания!! Далее порядочная женщина не может идти. Она сказала: «Если б мы продолжали видеться, бог весть что могло бы случиться!» Чего же более?.. А я поступил как мальчишка.

Но в эту минуту какое-то особенное, необъяснимое чувство заставило Осинского отнять руки от бледного лица и открыть глаза…

И он пронзительно вскрикнул и замер в оцепенении…

Перед ним стояла в красивом вечернем костюме и к нему бросилась с распростертыми руками, его обняла, обвилась и целовала молча… она, его божество!

– Я с ума схожу! – пролепетал Осинский, чуть не теряя сознания, в горячих и страстных объятиях и поцелуях…

– Я люблю тебя! – услыхал он над ухом… Но услыхал слова не чуждой, а родной речи… Она сказала это по-польски и продолжала перемешивать свои огненные поцелуи польской речью!

Не скоро Осинский вполне пришел в себя, чтобы почувствовать и осознать свое счастье! Он долго искренне был убежден, что просто с ума сходит. Усадив ее, наконец, на диванчик, он упал на колени и безумно целовал ее руки, ноги, даже платье. Но затем Алина снова обвилась вокруг него и крепко прижала к лицу своему его голову.

– Каким образом… вы очутились здесь? Каким чудом? Так ты любишь меня? Ты навсегда здесь останешься?! Мы вместе поедем в Париж? Говори мне! Ты любишь меня?.. Ты – полька?.. Ведь это все – чудо?!

И Осинский бормотал бессознательно все, что просилось на язык, и чувствовал, что теряет рассудок.

– Я пробуду с тобой неделю, безвыходно, здесь… А там увидим…

– Никогда… Нет! Ты поедешь со мной в Париж. Мы уже никогда не расстанемся?! Ты вдова и свободна. Я тоже… Я всю жизнь свою тебе посвящу…

– Не надо мечтать о будущем. Надо пользоваться настоящим. Ты знаешь, видишь, что я здесь, с тобой, у тебя и… твоя. Через неделю я уеду… А теперь я твоя…

– Боже мой! Это чудо… Видение. Я боюсь, что ты вдруг исчезнешь так же, как явилась. Как призрак, как видение.

А между тем это было не чудо и не видение.

Когда Алина вдруг решалась на что-нибудь, то не только смело, но порывом отдавалась мгновенному решению, как бы кидалась вперед, бросая все и не думая ни о чем. Так мгновенно вызвала она вдруг когда-то разумно и рассудительно отвергнутого Шеля и безрассудно вышла за него замуж. Так же бежала она, увлекая Дитриха, которого не любила. Так же увлекла и Ван-Тойрса.

Теперь была, однако, большая разница. Этот граф Осинский был первый соотечественник, которого она встретила с тех пор, что бросилась в море житейское. Вдобавок он нравился ей. Она была убеждена, что в ней есть к молодому поляку такое чувство, которого до тех пор она еще не испытывала.