Лесли Блюм - Все себя дурно ведут

• Название: Все себя дурно ведут
• Автор: Лесли Блюм
• Жанр: Биографии

Лесли М. М. Блум – признанный журналист и автор бестселлеров New York Times. В настоящее время Блум специализируется на историях об историко-культурных достижениях и задокументировала основополагающие моменты в карьере Джексона Поллока, Трумэна Капоте и Эрнеста Хемингуэя, среди других великих людей. 7 июня 2016 года компания Eamon Dolan Books / Houghton Mifflin Harcourt выпустила новую книгу Блум «Все себя дурно ведут: правдивая история за шедевром Хемингуэя», чтобы отпраздновать 90-ю годовщину выпуска романа «И восходит солнце» в 1926 году. Книга стала бестселлером вскоре после ее публикации. «Все себя дурно ведут» – первая книга, рассказывающая полную историю самого раннего опубликованного романа Хемингуэя и того, как он привел его к международной известности. Она отобрала бесчисленные письма, интервью, эссе, давно ушедшие из печати мемуары, архивы и опросила десятки потомков прототипов персонажей, которые сыграли важную роль в воплощении в жизнь романа «И восходит солнце» – включая членов семьи и друзей Хемингуэя, – оракула джазовой эпохи Ф. Скотта Фицджеральда, грозного редактора Максвелла Перкинса, юмориста Дональда Огдена Стюарта и многих других. В глубине души все ведут себя дурно – это история о том, как Хемингуэй стал Хемингуэем.

---

Однако Хемингуэй не торопил события. Роман должен был появиться, когда придет его время. «Буду откладывать, пока потребность не станет сильнее меня, – позднее вспоминал он. – Я примусь за него тогда, когда невозможно станет заниматься ничем другим, когда у меня не будет выбора».

А до тех пор, по его мнению, оставалось лишь одно:

«Пусть нарастает напряжение»[20].

Если достаточно интенсивно потрясти бутылку шампанского, пробка в конце концов вылетит из нее с взрывной силой. Когда напряжение по всем фронтам достигло пределов, мироздание послало Хемингуэю счастливый случай. Он явился в лице чувственной и беспутной английской аристократки, питающей пристрастие к мужским шляпам-федорам и ни к чему не обязывающим связям. Едва леди Дафф Твисден появилась в Париже, для Хемингуэя мгновенно изменилось все.

Поначалу он этого не понимал. Но летом 1925 года, когда отправился на Сан-Фермин – «фиесту» с боем быков в Памплоне, – леди Дафф Твисден составила ему компанию. Хемингуэй боготворил Испанию и со временем стал называть ее страной, и «которую я люблю больше всех стран на свете – после Родины»[21]. Испанская культура в целом и коррида в частности служила ему неисчерпаемым источником вдохновения: Хемингуэй писал, что сидеть в первых рядах у арены, – все равно что снова очутиться на войне. К моменту прибытия на фиесту он, видимо, влюбился в Твисден, однако она взяла в поездку двух своих любовников, в итоге любая возможность романа для Хемингуэя стала затруднительной. Один из этих двоих, шотландец Пэт Гатри, был вечно навеселе и погряз в долгах. Второго, Гарольда Леба, произвел Принстон и две известнейшие и богатейшие еврейские семьи Нью-Йорка. До появления Твисден Леб играл с Хемингуэем в теннис и был одним из самых ревностных его сторонников. Теперь же они стали соперниками.

Поездка быстро превратилась в вакханалию ревности и жестокого, кровавого зрелища. К концу фиесты Леб и Гатри открыто презирали друг друга; Хемингуэй и Леб чуть не затеяли прилюдно кулачный бой из-за своей Иезавели; сама леди Дафф однажды вышла к обеду с подбитым глазом и ссадиной на лбу, возможно, полученными в полночной ссоре с Гатри. Однако несмотря на это боевое ранение и атмосферу, созданную ею, Твисден блистала на всем протяжении фиесты. Драма была ей к лицу.

Как, впрочем, и Хемингуэю, но несколько иным образом. Вид Твисден посреди всего этого языческого декаданса послужил для него неким стимулом. Он сразу понял, что это материал для провокационного сюжета. Как только они с Хэдли покинули Памплону, чтобы успеть на корриду в других городах региона, Хемингуэй принялся излагать произошедшее на бумаге, и писал почти в лихорадочном трансе. Внезапно каждый запретный разговор, оскорбление и толика безответного влечения, случившиеся во время фиесты, приобрели немалую литературную ценность. Чета Хемингуэев продолжала придерживаться сумасшедшего графика поездок, а тем временем из Эрнеста «выплескивался» роман; отдельные эпизоды к нему добавились в Валенсии, Мадриде и Андае.

Вскоре Хемингуэй вернулся в Париж, где в сентябре 1925 года закончил первый черновой вариант рукописи. Он назвал результат своих трудов позаимствованной из Библии фразой «И восходит солнце». Хемингуэй знал, что у него на руках находится ценная собственность – и вместе с тем билет, дающий возможность вырваться из литературного мелководья.

«Это чертовски отличный роман», – писал он знакомому редактору, добавляя: «Пусть эти паршивцы, которые говорят: „Да, он умеет писать красивые короткие абзацы“, поймут наконец, что к чему»[22].

После многолетних разочарований и подготовки дебютный роман Хемингуэя возник, как по волшебству, всего за шесть недель[23]. Его автор вступил в клуб романистов и внезапно оказался в выигрыше.

Когда роман «И восходит солнце» был опубликован год спустя, те, кто попал на его страницы, не поверили своим глазам, видя, что его рекламируют как беллетристику.

«Когда я впервые прочитал роман, то никак не мог понять, чем все так восхищаются», – вспоминал Дональд Огден Стюарт, автор юмористических бестселлеров и один из участников компании, побывавшей вместе с Хемингуэем в Памплоне. Хемингуэй сделал его комическим персонажем, противоположностью главного героя – Биллом Гортоном. С точки зрения Стюарта, роман – «не что иное как отчет о происходящем. Это журналистика»[24]. Стюарт был не единственным, кто считал, будто Хемингуэй продемонстрировал мастерство репортера, не более. Даже сочинял он свой роман так, словно сообщал пикантную новость, стараясь успеть точно к сроку.

Приступая к работе над романом, Хемингуэй не предупредил прототипов своих персонажей, что им предстоит блистать в главных ролях созданной им литературной феерии. И все же однажды вечером он обмолвился об этом Китти Кэннелл, еще одной ни о чем не подозревающей модели для его романа. В Париже некоторые участники поездки в Памплону собрались на ужин с целью примирения. Нервы все еще были натянуты из-за воспоминаний о фиесте, завершившейся почти два месяца назад. После ужина компания отправилась в соседнее кафе. Хемингуэй и Кэннелл шли рядом, когда он вдруг сделал невероятное признание.

«Я пишу книгу, – сказал он. – В ней есть все. И я намерен разделать этих паршивцев под орех», – добавил он, указывая на Гарольда Леба и своего друга детства Билла Смита, которые шагали неподалеку[25]. Мало того, Хемингуэй сообщил Китти, что «этот еврей Леб теперь злодей»[26]. А потом заверил, что считает Китти замечательной, поэтому решил не вставлять ее в свой роман.

«Но конечно, он вставил и меня», – с грустью писала она через много лет[27].

Кэннелл, Леб, леди Дафф Твисден и другие прообразы персонажей отреагировали на появление романа с разной степенью ярости и возмущения. В книге не только было скрупулезно описано все, что происходило в Париже и Памплоне: обширные фрагменты личной предыстории этих людей были беззастенчиво использованы для биографии персонажей. Леб узнал себя в незадачливом и несносном Роберте Коне. Кэннелл преобразилась в стареющую и отчаявшуюся американскую подругу Кона, Фрэнсис Клайн. Твисден стала эффектной, но страдающей леди Брет Эшли; этот шарж навсегда заклеймил ее как «алкоголичку и нимфоманку», как называл Твисден позднее сам Хемингуэй[28]. Он в подробностях описывал неудачные распавшиеся браки своих друзей, их занятия спортом во время учебы в колледже, специфическую манеру речи, разнообразные опрометчивые поступки.

«Память у него была цепкая, как крысоловка, – говорит Патрик, сын Хемингуэя. – Он мгновенно запоминал все, что пережил. В этом заключалось одно из его главных достоинств»[29].

Ввиду известности Гарольда Леба, Дональда Стюарта, леди Дафф и других, роман «И восходит солнце» был воспринят как скандальная сенсация, и не только в кафе Левого берега, но и в Лондоне и Нью-Йорке. Однако поначалу от многих знакомых Хемингуэя, экспатов, ускользнула более значительная литературная ценность этой книги. Кое-кто усматривал в ней еще один непристойный roman à clef[30], обычное явление в подобных кругах. Многие писатели из парижской колонии регулярно беллетризовали, выводили в произведениях, высмеивали своих собутыльников, любовников и коллег; Латинский квартал представлял собой стеклянный дом, в котором все бросались камнями друг в друга.

К сожалению для прототипов Хемингуэя, остальные сочли книгу революционной и новаторской, возможно, даже мгновенно вошедшей в список классики. По меньшей мере один критик отметил, что Хемингуэй демонстрировал проблески таланта еще в своих рассказах и литературных зарисовках, и теперь доказал, что обладает им. Разумеется, рецензенты возненавидели роман «И восходит солнце», но лишь некоторые оценили его как не представляющий никакой ценности. Ведь ему было дано библейское заглавие и вдобавок весомый эпиграф, заимствованный у Гертруды Стайн: «Все вы – потерянное поколение». Хемингуэй поступил разумно, добавив эти ингредиенты, сразу же поясняющие читателям, что «И восходит солнце» – не просто заурядный и циничный roman à clef. Скорее это глубокий культурологический комментарий. Хемингуэй ясно дал понять, что глуповатые рассказики «эпохи джаза» в духе Ф. Скотта Фицджеральда его не интересуют. Несмотря на то, что оба автора писали про светских бездельников, которые злоупотребляли спиртным и спали с теми, с кем не должны были, Хемингуэй поспешил указать, что в своих произведениях он исследовал смерть, возрождение и смысл жизни. (А если таким образом не удастся увлечь читателей, добавлял он, в книге есть и «масса сенсационных сведений о высшем обществе» – неизменно надежная приманка).

Как и все произведения, сочиненные с целью угодить почти всем читателям, роман «И восходит солнце» рисковал не понравиться никому. Однако Хемингуэй добился своего. Принцип всеохватности «и вашим, и нашим» оправдал себя. Критики покупали роман как убедительный взрыв послевоенной тревоги и возвещали появление еще одного нового стиля. Как и рассчитывал Хемингуэй, все эти описания высшего общества, секса и попоек легко взбудоражили воображение не столь высоколобых читателей. И автор романа в одночасье превратился из перспективного выскочки во влиятельного провокатора.