Лесли Блюм - Все себя дурно ведут

• Название: Все себя дурно ведут
• Автор: Лесли Блюм
• Жанр: Биографии

Лесли М. М. Блум – признанный журналист и автор бестселлеров New York Times. В настоящее время Блум специализируется на историях об историко-культурных достижениях и задокументировала основополагающие моменты в карьере Джексона Поллока, Трумэна Капоте и Эрнеста Хемингуэя, среди других великих людей. 7 июня 2016 года компания Eamon Dolan Books / Houghton Mifflin Harcourt выпустила новую книгу Блум «Все себя дурно ведут: правдивая история за шедевром Хемингуэя», чтобы отпраздновать 90-ю годовщину выпуска романа «И восходит солнце» в 1926 году. Книга стала бестселлером вскоре после ее публикации. «Все себя дурно ведут» – первая книга, рассказывающая полную историю самого раннего опубликованного романа Хемингуэя и того, как он привел его к международной известности. Она отобрала бесчисленные письма, интервью, эссе, давно ушедшие из печати мемуары, архивы и опросила десятки потомков прототипов персонажей, которые сыграли важную роль в воплощении в жизнь романа «И восходит солнце» – включая членов семьи и друзей Хемингуэя, – оракула джазовой эпохи Ф. Скотта Фицджеральда, грозного редактора Максвелла Перкинса, юмориста Дональда Огдена Стюарта и многих других. В глубине души все ведут себя дурно – это история о том, как Хемингуэй стал Хемингуэем.

---

«Как чудесно, что ты пишешь роман!» – воскликнула она. Хэдли была готова делать все, чтобы помочь жениху достичь этой цели. «Я буду вне себя от счастья все это время находиться с тобой, или быть выставленной за дверь, или сидеть в углу, – как пожелаешь», – писала она[41]. Хэдли уже понимала, что первый роман Хемингуэя будет сугубо современным, лаконичным и простым. Она хвалила его за подход, который заключался в «устранении всего, кроме самого необходимого и усиливающего впечатление». На удивление простой, он был «превосходным, как доспехи тончайшей работы»[42].

В то время Хэдли и Хемингуэй жили порознь и готовились к свадьбе. Хэдли предвкушала это событие в своем родном Сент-Луисе, Хемингуэй же работал в Чикаго, с трудом сводя концы с концами в качестве репортера в журнале «The Cooperative Commonwealth», и вдобавок подрабатывал внештатным корреспондентом в газете «Toronto Star»[43]. Профессии репортера он обучался еще со старших классов школы в Оук-Парке, Иллинойс, где писал для школьной газеты «The Trapeze». В эти годы Хемингуэй также пробовал сочинять художественную прозу, успел набить руку и слегка расхрабрился.

«Цицерон – это ерунда, – писал он в 1915 году. – Я смог бы писать лучше даже со связанными за спиной руками»[44].

Хемингуэй не происходил из семьи литераторов, однако склонность к творчеству передалась ему по наследству. Мать некогда была подающей надежды оперной певицей, она часто водила детей на концерты, спектакли и художественные выставки в соседнем Чикаго. Но к тому времени, как Хемингуэй достиг подросткового возраста, стало очевидно, что он наделен способностями писателя, а не художника и не артиста. Учителя английского хвалили Хемингуэя, нередко зачитывая его сочинения вслух всему классу. Когда он учился в старших классах, в школьном литературном журнале «Tabula» опубликовали несколько его рассказов, в которых, как в и последующих произведениях, фигурировали бокс, жизнь в лесу и самоубийство. В то время проза Хемингуэя была скорее подражательной, нежели оригинальной; порой он писал в стиле Ринга Ларднера, популярного в то время автора, фельетониста и спортивного обозревателя. Но при выпуске из школы в 1917 году Хемингуэй удостоился звания «классного пророка» – само по себе пророческое определение, если вспомнить, что в дальнейшем он предвидел и возвестил эпоху современной литературы.

Однако после окончания средней школы Оук-Парка поощрение литературных устремлений Хемингуэя практически прекратилось. Его отец, врач, хотел, чтобы сын продолжил учебу в Оберлинском колледже, но в то время в Европе бушевала Первая мировая война, и Хемингуэй, подобно множеству молодых представителей своего поколения, решил вместо учебы лично принять участие в боевых действиях. Позднее он признавался, что войну в целом рассматривал как некое спортивное событие, и в результате в юности получил дозу «жуткого наркотика»[45]. Из-за плохого зрения Хемингуэя не взяли в действующую армию, но в 1918 году санитарный корпус Красного Креста счел его пригодным для службы и в скором времени отправил в Италию, где через несколько недель после прибытия он и был ранен.

Вернувшись в Америку, Хемингуэй нашел работу репортером, однако журналы не заинтересовались его рассказами. Критики сочли ранние рассказы Хемингуэя о выживании скучными и вторичными; они утверждали, что в то время он ничем не напоминал великого новатора английского языка, которым впоследствии стал. В общем, первая волна отказов была совершенно оправданной. Но кое-кто винит редакторов журналов начала 20-х годов в недальновидности.

«Я видел несколько [текстов Хемингуэя] в 20-х годах и решил, что они отличные, – вспоминал друг детства Хемингуэя Билл Смит, который в то время много общался с будущим писателем. – Беда была лишь в том, что он посылал их не в те журналы». И добавил, что издания вроде журнала «The Saturday Evening Post», в то время средства распространения самой популярной художественной прозы, «никогда не приняли бы к публикации его экспериментальные тексты, а экспериментировать с ними он начал еще до отъезда в Париж»[46].

Однако и первые рассказы Фицджеральда отвергли все. В какой-то момент в начале карьеры он художественно развесил на стенах своей спальни более сотни уведомлений об отказе[47]. Понадобилась огневая мощь его первого романа «По эту сторону рая», чтобы он смог осуществить прорыв. Работая над решающим дебютным романом, и Фицджеральд, и Хемингуэй начали писать о том, что знали. Роман Фицджеральда был чем-то вроде помещенного в атмосферу загородного клуба повествования о жизни Принстонского университета, где он учился до войны. Когда за дебютный роман взялся Хемингуэй, он, видимо, выбрал местом действия север Мичигана, где проводил лето в детстве, и принялся заполнять страницы рассказами о рыбалке и охоте[48]. Неясно, как развивался этот роман в 1921 году; возможно, Хемингуэй даже начал сочинять не одну книгу, а несколько. Вероятно, он обсуждал замыслы с Хэдли, потому что она писала ему, что она «на седьмом небе от этих романов!»[49] Это поистине преступление, добавляла Хэдли, что «мы все еще не настолько свободны, чтобы ты мог заняться ими как следует»[50].

Но если уж Хемингуэю предстояло взяться за столь необходимое ему выдающееся произведение, прежде всего ему самому требовалось оказаться в обстановке, более располагающей к появлению музы. В то время он сначала пользовался квартирой старшего брата Билла Смита И. К., работающего в сфере рекламы, потом сменил ряд пансионов. Хэдли также останавливалась в них, когда приезжала в Чикаго; там она и познакомилась с Хемингуэем. Влечение между ними вспыхнуло почти сразу, хотя она и была восемью годами старше его. Хемингуэю нравились ее рыжие волосы и то, как Хэдли играла на пианино; она считала его «громоздким, неуклюжим и мужественным»[51]. Они обменялись прозвищами. В компании общих друзей Хемингуэй был известен как Оинбоунз, Несто, Хемингстайн и Уэмедж. Хэдли звала его Эрнистоиком, а он ее – Хэш. Даже квартира получила прозвище Домицилий.

Вскоре Уэмедж и Хэш начали строить планы. Готовились к свадьбе – совсем не пышной, как сообщала светская хроника Сент-Луиса, а скорее скромной провинциальной свадьбе в Хортон-Бэй, Мичиган, где в детстве Хемингуэй проводил лето. Церковь, в которой 3 сентября наконец состоялась церемония, располагалась по соседству с городским универсальным магазином. За бракосочетанием должно было последовать путешествие в Италию – возможно, на год-другой, начавшись в Неаполе. 21 июля, в свой двадцать второй день рождения, Хемингуэй писал другу, что «берег семена и покупал деньги макаронников» в предвкушении этого вояжа[52].

Приезд в Италию был в определенном смысле возвращением домой. Хемингуэй гордился своим итальянским прошлым. Например, один из осколков, извлеченных из его ноги, он вделал в кольцо, которое носил как напоминание о своем драматическом столкновении со смертью и о том, как впервые вкусил всемирной славы. Ему не терпелось показать страну Хэдли, и он начал покупать итальянские лиры. Хэдли пришлось долго убеждать его, что она вовсе не стремится к заурядному существованию. Она тоже начала готовиться к «смелому и нищему путешествию по стране макаронников»[53].

Путешествие обещало быть смелым, но отнюдь не нищим: у Хэдли имелся трастовый фонд, учрежденный для нее дедушкой-банкиром; она называла его своим «милым пакетиком с семенами»[54]. Благодаря ему чета Хемингуэев могла рассчитывать на 2–3 тысячи долларов в год[55]. Хемингуэй уволился из журнала «Cooperative Commonwealth», будущее которого не внушало ему радужных надежд; «презренный металл» Хэдли, как он его называл, должен был стать основной движущей силой их заграничной авантюры[56].

«Кое-кто считал, что Хэдли превратилась в Хэш, потому что ей досталось небольшое наследство, следовательно, она стала источником доходов Хема, но это не так, – позднее заявлял Билл Смит. – Хэш – это просто искаженное имя Хэдли»[57].

Впрочем, означало прозвище Хэш наличные («кэш», cash) или нет, но Хэдли действительно являлась источником доходов Хемингуэя. Источник был весьма скромным, однако исправно подкармливал семью. За счет Хэдли супруги объездили всю Европу, последующие пять лет деньги из ее трастового фонда были их единственными надежными средствами к существованию. Хемингуэй беспокоился о том, что репортерская работа вынудит его отложить написание других текстов; из-за лихорадочного графика он постоянно был «занятым, усталым и вымотанным»[58]. Ему настоятельно требовалось прекратить эту борьбу с переменным успехом. Благодаря сент-луисским долларам, Италия могла бы обеспечить необходимую передышку.

«Думай о том, что в Италии не будет ничего, кроме любви и покоя как фона для писательства, – убеждала Хэдли Хемингуэя. – Да, ты будешь сочинять так, как мощный и чудесный морской бриз выдувает резкий свист из каждой причудливой расщелины»[59].

Уже тогда Хэдли знала, что Хемингуэй затмит ее, но это ее, похоже, не беспокоило. Она вполне довольствовалась ролью женщины, стоящей за нарождающимся талантом, и даже приходила в восторг от этой роли. Все ее ресурсы находились в распоряжении Хемингуэя. Ему предстояло написать «лучшее, что ты когда-либо делал в своей жизни, – уверяла Хэдли. – Честное слово, ты творишь чудеса – это впечатляет и потрясает… Не допусти, чтобы все это пропало. Будем продолжать вместе»[60].