Брайан Бойд - Владимир Набоков: русские годы

• Название: Владимир Набоков: русские годы
• Автор: Брайан Бойд
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-89091-421-7

Биография Владимира Набокова, написанная Брайаном Бойдом, повсеместно признана самой полной и достоверной из всех существующих. Первый том охватывает период с 1899 по 1940-й — годы жизни писателя в России и европейской эмиграции.

Перевод на русский язык осуществлялся в сотрудничестве с автором, по сравнению с англоязычным изданием в текст были внесены изменения и уточнения. В новое издание (2010) Биографии внесены уточнения и дополнения, которые отражают архивные находки и публикации, появившиеся за период после выхода в свет первого русского (2001) издания этой книги.

---

III

Конец 1929 года, когда «Защита Лужина» начала завоевывать признание, — это один из тех периодов, относительно которых поток свидетельств о частной жизни Набокова внезапно иссякает. В сентябре — октябре он пишет несколько рецензий и работает в Далемском музее над классификацией редких бабочек — «волнующая и восхитительная работа»14. В середине декабря выходит «Возвращение Чорба», первый сборник рассказов Набокова. К этому времени он, должно быть, уже писал повесть «Соглядатай».

Идея новой книги во всей ее завершенности всегда приходила к нему внезапной вспышкой. Однако после этого он не сразу брался за перо, а еще несколько месяцев продумывал и мысленно приводил в порядок элементы сюжета и структуры. Затем наступала следующая стадия: целыми днями он лежал на диване, курил и писал, согнув в коленях ноги, служившие ему письменным столом, а четырехтомник Даля был всегда под рукой. Писал он обычно в синих тонких ученических тетрадях — сначала аккуратным разборчивым почерком — «обмакивал перо в чернила и каждые два дня менял ручку… вычеркивал, вписывал, снова вычеркивал, комкал бумагу, переписывал каждую страницу по 3–4 раза». В те годы, как позднее объяснял Набоков, он еще «писал роман по порядку, главу за главой, но уже тогда, с самого начала, почти вся работа в основном шла в голове, когда я выстраивал целые абзацы, шагая по улице, или сидя в ванне, или лежа в кровати, — хотя потом нередко я их отвергал или переписывал». Когда придуманный им двойник — Вадим Вадимыч из «Смотри на арлекинов!» рассказывает о том, как он работал в годы своей эмиграции, он отчасти вторит своему создателю: «Хаосу отвечала беспорядочность текста, в котором лишь на нескольких страницах кряду выдерживалась правильная последовательность, затем прерываемая каким-нибудь объемистым куском, относящимся до более поздней или ранней стадии рассказа. Все это упорядочив и перенумеровав страницы, я приступал к следующей стадии: к беловику. Он опрятно вносился самоструйным пером (и другими чернилами, как мог бы добавить сам Набоков) в пухлую, крепко сшитую общую тетрадь или в гроссбух. Затем все красоты нарочитого совершенства мало-помалу вымарывались в оргии новых поправок». Наконец Набоков, который сам не умел печатать на машинке, диктовал книгу целиком жене, и та ее перепечатывала15.

Душевный подъем и вдохновение позволяли ему писать по двенадцать часов кряду, часто до четырех утра, после чего он, как правило, спал до полудня. Нравственно и физически Набоков чувствовал себя превосходно, о чем сообщал матери в письме в январе 1930 года16. Неврастеник Смуров и вся зловещая пустота вокруг него были блестящим вымыслом, а не транскрипцией настроения. К концу февраля Набоков закончил «Соглядатая».

IV «Соглядатай»

«Соглядатай» — первое произведение Набокова, написанное от первого лица17. Отработав негативные варианты своей собственной жизни и своих ценностей в «Короле, даме, валете» и «Защите Лужина», он на этот раз избирает точку зрения повествователя, которая позволяет ему еще сильнее инвертировать самого себя и даже свое самосознание.

После «Защиты Лужина» у Набокова, всегда необыкновенно уверенного в себе, появились достаточные основания не сомневаться в истинной ценности своего творчества и понять, что часть драгоценных сокровищ запрятана настолько глубоко, что пройдет немало времени, прежде чем читатели откроют их и отдадут книге должное. Сознавая, что в его романе есть много такого, что не в состоянии заметить первые его критики, он мог сохранять безмятежное безразличие к чужому мнению. Поскольку он был абсолютно убежден в уникальности и значительности своего призвания, ему не надо было заниматься самокопанием.

Этого нельзя сказать о герое-повествователе «Соглядатая» — молодом эмигранте, который стреляет в себя, не в силах вынести позора, когда его на глазах двух учеников избивает ревнивый муж. Хотя он и уверяет нас, что умер, он каким-то образом продолжает свой рассказ, объясняя, что больничная палата, его выздоровление, новая работа, новое жилье и новые друзья — все это лишь «посмертный разбег его мысли»: его мощная фантазия творит правдоподобное продолжение его земного существования. В этой новой жизни он заводит знакомство с русскими эмигрантами, которые живут этажом ниже; особенно нравится ему молодая привлекательная Варвара (по прозвищу Ваня). Бывая у новых знакомых почти каждый вечер, он обращает внимание на одного из гостей по фамилии Смуров, очевидно, как и он сам, нового друга семьи, и наблюдает за тем, какое впечатление производит на Ваню этот тихий молодой человек, скрывающий, как кажется, под внешним спокойствием пыл и отвагу. Другие также обращают внимание на Смурова: например, еще один поклонник Вани, Мухин, который скоро уличает Смурова, похваляющегося храбростью, во лжи, или хозяин книжной лавки, где Смуров служит приказчиком, который заподозрил в нем шпиона.

Все больше увлекаясь поисками подлинного Смурова, повествователь изучает, как на него реагируют другие, впрямую выспрашивает их о нем, даже обыскивает их квартиры и перехватывает письма в поисках свидетельств. В какой-то момент кажется, что Ваня влюблена в Смурова и собирается выйти за него замуж. Потом вдруг выясняется, что это нелепая ошибка: она любит Мухина и уже помолвлена с ним. Неожиданно повествователь теряет всякий интерес к Смурову.

Застав Ваню одну всего за неделю до ее свадьбы с Мухиным, рассказчик понимает, что больше не в силах скрывать от нее свои чувства. Он хватает ее за руку, назойливо пытается объясниться ей в любви и получает спокойный, но твердый и презрительный отказ. Мухин, слышавший его излияния из соседней комнаты, называет его негодяем. Рассказчик, испытав еще одно унижение, устремляется в свою старую квартиру и находит в стене след от пули, как «доказательство» того, что он в самом деле застрелился, что все нереально, что ему все равно. Но на улице ему встречается грозный муж, побивший его несколько месяцев назад, который окликает его («Господин Смуров!») и просит у него прощения, потому что он узнал о многих других изменах своей жены и развелся с ней. Недогадливые читатели наконец узнают тайну: рассказчик и Смуров — это одно и то же лицо.

Набоков лишь посмеялся, читая статью Кирилла Зайцева, которого привел в ужас унылый и мрачный мир Сирина. Отлично зная, что ничто (меньше всего непонимание критиков) не способно повлиять на его жизнерадостность, Набоков не счел нужным отвечать. Со Смуровым все было наоборот. Он заканчивает свой рассказ отчаянным, пронзительным протестом:

И все же я счастлив. Да, я счастлив. Я клянусь, клянусь, что счастлив. Я понял, что единственное счастье в этом мире — это наблюдать, соглядатайствовать, во все глаза смотреть на себя и на других, — не делать никаких выводов, — просто глазеть. Клянусь, что это счастье. <…> Мир, как ни старайся, не может меня оскорбить, я неуязвим. И какое мне дело, что она выходит за другого? У меня с нею были по ночам душераздирающие свидания, и ее муж никогда не узнает этих моих снов о ней. Вот высшее достижение любви. Я счастлив, я счастлив, как мне еще доказать, как мне крикнуть, что я счастлив, — так, чтобы вы все наконец поверили, жестокие, самодовольные…18

Может быть, Набоков начал свою повесть с выворачивания самого себя, но он понимал, что его читателям нет до этого никакого дела, — Смуров и его мир должны быть убедительны сами по себе.

В небольшом по объему «Соглядатае» Набокову удается достичь и концентрации, и широты обзора. Он сжимает повествование без ущерба для сцен, требующих размаха: связь Смурова с Матильдой, его избиение мужем Матильды и попытка самоубийства умещаются на нескольких страницах, но мы переживаем каждый удар кашмаринской трости и каждую секунду той сцены, когда двое мальчиков безотрывно смотрят на своего съежившегося учителя. Хотя вся повесть, с навязчивостью бреда, настроена по камертону главного героя, в ней звучат и многие другие ноты эмигрантского звукоряда (педантичный Роман Богданович, русский эмигрант из Прибалтики; Мухин, инженер, бывший белый офицер; Вайншток, еврей, хозяин книжной лавки, эксцентрик, спирит; чуткая, но не слишком умная аристократка Ваня — вот лишь некоторые из них), по-разному перекликающиеся с основной нотой Смурова.

Техническое новаторство Набокова, его смелое обращение с точкой зрения предвосхищает многое в более позднем искусстве писателя: его почти до безумия эгоцентричных повествователей, его незаметные переходы от первого к третьему лицу, его внезапные смещения фокуса, которые ввергают одну реальность в конфликт с другой и заставляют нас задуматься над разрешением этого конфликта. Умирает ли повествователь «Соглядатая» на самом деле? Если нет, верит ли он сам в свою смерть? Является ли его существование после смерти фактом, метафорой, навязчивой идеей или обдуманным приемом? Действительно ли повествователь и Смуров — это одно лицо, а если так, то знает ли «каждый» из них о «другом»?