Франц Меринг - История войн и военного искусства

• Название: История войн и военного искусства
• Автор: Франц Меринг
• Жанр: История

---

Это звучит очень внушительно, но если взглянуть на ре­зультаты этой намеченной Энгельсом политики, то становит­ся тотчас же ясно, что здесь высказаны не все его мысли цели­ком. Если бы Австрия, опираясь на свои итальянские провин­ции, поддерживаемые немецким союзом, удачно защитила свою шкуру, то она надолго удержала бы свои «сильнейшие воен­ные позиции», и никто не мог бы ей в этом помешать. Другими словами, сохранилось бы австрийское господство в Италии, которое Энгельс осуждал самым решительным образом. За­тем Австрия сохранила бы свою гегемонию над Германией, и жалкая союзная конституция была бы гальванизирована. На­конец, если бы победоносная Австрия свергла бонапартистс­кий режим во Франции, то она посадила бы на его место пра­вительство Бурбонов, т. е. заменила бы черта если не Вельзе­вулом, то уж во всяком случае другим чертом.

Чтобы понять, чего, наконец, хотел Энгельс, надо предста­вить себе общее европейское положение, как оно рисовалось тогда в его глазах и в глазах Маркса. Они возлагали большие надежды на кризис 1857 г. в смысле возникновения новой рево­люционной эры; эти надежды оправдались в отношении Фран­ции, пролетариат которой начал волноваться, а буржуазия на­чала выражать недовольство бонапартизмом, не обеспечивав­шим ей больше хороших доходов. Чтобы ослабить это грозное недовольство, Бонапарт предпринял военную авантюру против

Австрии, самой крупной державы германского союза, что, по мнению Энгельса и Маркса, должно было освободить револю­ционные силы в Германии.

В своей второй брошюре Энгельс говорит: «Первоначаль­ное движение было действительно национальным, гораздо национальнее шиллеровских празднеств, происходивших от Ар­хангельска до Сан-Франциско; оно возникло инстинктивно, естественно; непосредственно вопрос о том, была ли Австрия права или нет, не имел при этом большого значения. Один из нас подвергся нападению со стороны третьего, которому нече­го делать в Италии, но который заинтересован в завоевании левого рейнского берега, и против него — Луи-Наполеона и традиций старой французской империи — все мы должны спло­титься. Таков был народный инстинкт, и он был прав». Спра­шивается, действительно ли существовал этот «народный ин­стинкт», это «естественное движение». На основании ясного понимания германских взаимоотношений Лассаль оспаривает это самым решительным образом; в антифранцузском настро­ении, проявлявшемся в Южной Германии, он видел не револю­ционное возмущение против отравы и грязи бонапартизма, но лишь новое проявление старой реакционной ненависти к фран­цузам, которую следовало не поддерживать, а решительным образом искоренять; ожесточенная национальная война меж­ду Францией и Германией была для Лассаля ужасным пораже­нием европейской культуры.

Другой предпосылкой, из которой исходили Энгельс и Маркс, была предполагавшаяся возможность заключения фран­ко-русского союза, грозившего зажечь мировую войну. Маркс доказывал в «Нью-Йоркской трибуне», что бонапартистское освобождение Италии являлось лишь предлогом для того, что­бы поработить Францию, произвести государственный пере­ворот в Италии, перенести «естественные границы» Франции в Германию, превратить Австрию в русское орудие и втянуть народы в войну законной контрреволюции с незаконной. По мнению Энгельса, поддержка Австрии немецким союзом со­здала предлог, пользуясь которым, Россия могла вмешаться в борьбу, чтобы присоединить к Франции левый берег Рейна и получить для себя свободу действий в Турции. Чего ожидал Энгельс в этом случае — он высказал в своем письме к Лассалю, дословно цитирующему это место в своем ответном пись­ме: «Vive la guerre!». «Если на нас нападут вместе французы и русские, если мы близки к гибели, то в этом отчаянном поло­жении должны быть использованы все партии, начиная с господствующих,— и нация, чтобы спасти себя, должна обратить­ся к наиболее энергичной партии». Таким образом, Энгельс видел для Германии серьезную угрозу во франко-русском со­юзе; он в высшей степени добросовестно выставлял требова­ние, чтобы она прежде всего укрепила свои военные позиции, но при этом ожидал победы Германии не от германских прави­тельств, но от германской революции, чем окончательно были бы устранены германская союзная конституция, австрийское иноземное господство в Италии и бонапартистская империя.

Лассаль, правда, со своей стороны, не оспаривал франко-русского союза, поскольку он действительно существовал, но он не верил в угрожавшую европейскую войну; в частности, он доказывал, что французский император, попавший на пре­стол благодаря государственному перевороту, по всему свое­му положению не мог думать о такой мировой войне, без кото­рой нельзя было бы получить левого берега Рейна. В действи­тельности достаточно было простой мобилизации прусского войска, не представлявшего тогда серьезного противника, что­бы лишить воинственности как фальшивого Бонапарта, так и царя. Первый заключил с Австрией поспешный мир под Виллафранкой, который оставил Венецию во владении Австрии, второй же послал своего генерал-адъютанта во французскую главную квартиру, чтобы предложить мир. Энгельс в своей второй брошюре сам упоминает об этом факте и указывает весьма серьезные причины, которые должны были заставить царя испугаться войны: волнения в Польше, затруднения с ос­вобождением крестьян и еще не пережитое истощение стра­ны, вызванное Крымской войной.

Если рассмотреть весь материал, имеющийся сейчас, то можно сказать, что точка зрения Лассаля не так уж сильно отличается от точки зрения его лондонских единомышленни­ков, как они это сами думали. Для всех троих выше всего стояло освобождение рабочего класса, и для всех троих не­избежной ступенью к этой цели являлось национальное воз­рождение Германии. Как бы ни были они национально на­строены, они различали, несмотря на это, или, вернее, имен­но поэтому германскую нацию от германских правительств, падение которых означало для них национальное возрожде­ние. Маркс и Энгельс хотели, чтобы германские правитель­ства были вовлечены в войну тем революционным течением, которое, по их мнению, существовало в массах немецкого народа, в то время как Лассаль оспаривал наличность рево­люционного течения и считал, что та жажда войны, которую

он предполагал у германских правительств, должна быть представлена массам реакционной и антинародной, чтобы вызвать в этих массах революционное настроение.

Быстрое заключение мира помешало произвести опыт в ту или другую сторону. Шаткость обоих этих предположе­ний, возникших вследствие чересчур запутанного междуна­родного положения, ясна теперь сама собой. Маркс и Эн­гельс заблуждались, считая, что в Германии имеется револю­ционное движение, и ожидая от франко-русского союза непосредственной угрозы для Германии. В обоих этих случа­ях мнение Лассаля было правильнее, но его заключение по­коилось на весьма сомнительной предпосылке, именно, на представлении, что революционное движение может развить­ся из тяжелого поражения.

Это воззрение было тогда очень распространенным, но ча­сто приводило к серьезным заблуждениям. Даже сам Лассаль писал во время своего спора с Марксом и Энгельсом: «Наша королевская власть никогда не была более популярна, чем в 1807 г., и нечто подобное может повториться»; он хотел этим сказать: если мы не сделаем для масс ненавистной эту угрожа­ющую войну, то поражение прежде всего объединит народ с правительством. Прусская монархия в 1807 г. далеко не была популярна; ненависть против «султанов» была тогда гораздо сильнее, но всякое тяжелое поражение прежде всего обесси­ливает массы, а непосредственный гнет нужды, вызываемой внешним врагом, действует слишком сильно, чтобы вызвать сознание того, что товарищ по несчастью — собственное пра­вительство — виновно в этом несчастье.

1807 г., или, охватывая вопрос шире, Пруссия после Йены и до известной степени после Ольмютца, Россия после Севас­тополя, Австрия после Кенигреца доказали тот факт, что тя­желые поражения страны могут вызвать внутренние реформы, дающие известные улучшения массам, но находящие свою цель и границы в том, чтобы снова укрепить потрясенное пораже­нием классовое господство.

В 1815 г. прусская дворянская власть стояла гораздо твер­же, чем в 1805 г. Война мыслит не только радикально, но и последовательно; она знает, что ее существование и исчезно­вение связано с классовым обществом, и она всегда заботи­лась о том, чтобы залечить раны этого классового господ­ства, когда она его поражала, в то же время охотно высмеи­вая тех, кто навсегда отказывается от классового общества и вместе с тем от войны.

Игра на войне и на военных барышах всегда является для рабочей партии обоюдоострой игрой, которой Энгельс, Маркс и Лассаль всегда избегали — видимо, потому, что спор между законной и незаконной контрреволюцией ставил их в затрудни­тельное положение, ограничивая свободу их решений.