Франц Меринг - История войн и военного искусства

• Название: История войн и военного искусства
• Автор: Франц Меринг
• Жанр: История

---

Понимание значения этой «ошибки», о которой говорит Клау­зевиц, заметно и у Лессинга, и у Моисея, хотя эти, самые прогрес­сивные для того времени элементы буржуазного общества Герма­нии, в общем, очень мало интересовались войной; но для теории «высшего жизненного содержания» в этом нет ничего утешитель­ного. В вышеприведенных словах Лессинга о «сладкой мечте» про­глядывает сомнение, которое еще яснее выступает в предшествую­щих этим словам строках: «Мир вернется без них (муз); печаль­ный мир, сопровождаемый меланхолическим удовольствием плакать об утерянных благах. Я отвращаю ваш взгляд от этой мрач­ной перспективы. Не нужно картинами достойных сожаления по­следствий войны отравлять солдату его необходимое дело». Со­вершенно так же пишет Моисей Лессингу в 1757 г. в письме, в котором он просит его покинуть Лейпциг, это место беспокой­ства, скорби и всеобщей печали: «Приезжайте к нам; в нашей оди­нокой вилле мы забудем, что страсти людские опустошают земной шар. Как легко будет нам забыть недостойную борьбу алчности, когда мы устно будем продолжать спор о важных материях, кото­рый мы в письмах начали!»[37] Достойно внимания, что эти идеологи буржуазных классов питали к Семилетней войне не симпатию, а антипатию! Это удивительно или, вернее, совсем не удивительно!

Ибо представление, по которому война вовсе не касается буржу­азного населения, было возможно только до тех пор и постоль­ку, поскольку этому населению было чуждо какое бы то ни было самосознание; с ростом самосознания должна была у них укреп­ляться мысль, что они главным образом несут военные издержки и что то «благодетельное явление», которое, казалось бы, явля­ется «необходимым следствием прогрессирующего духа», как раз и покупается ценой «высшего жизненного содержания». Буржу­азное население могло относиться к Семилетней войне равно­душно, и так оно и относилось; но поскольку эта война что-ни­будь в нем пробуждала, это было только отвращение, а отнюдь не подъем самосознания и национальной гордости. Буржуазные современники могли черпать подобные чувства из Семилетней войны так же мало, как Фридрих вести эту войну согласно напо­леоновской стратегии. Даже самое представление такого рода было невозможно до тех пор, пока американские и французские революционные войны не придали войне совершенно другую форму и другое содержание. И действительно, Гете только под свежим впечатлением наполеоновской эпохи мог придать Семи­летней войне такое значение, какого войны Фридриха не могли иметь, да и не имели для буржуазных своих современников.

Мушкетер русской армии

ВОЙНЫ ЭПОХИ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Штурм Бастилии, 14 июля 1789 г. Гравюра работы Г. Годона (XVIII в.)

1. КРЕСТОВЫЙ ПОХОД ПРОТИВ РЕВОЛЮЦИИ

Вначале революция заняла очень мирную позицию по отно­шению к загранице; еще в споре за Нутказунд она лишила коро­ну права единоличного решения в вопросе войны и мира, чтобы помешать ей начать войну. Она сделала это, конечно, в соб­ственных интересах, но заграница не имела основания на это жаловаться, тем более что прусская корона также энергично действовала в том же направлении.

В «подстрекательстве» за границей революцию также нельзя было упрекать до определенного момента. Из самого положения вещей вытекало, что буржуазная революция в Париже вызвала радостный вздох повсюду, где массы народонаселения томились под феодальным гнетом; стоит лишь вспомнить то воодушевле­ние, с которым встретили Клопшток и Гербер[38], Кант и Фихте новую зарю мировой истории. Однако в Германии это сочувствие буржуазной революции осталось чисто теоретическим; то, что в Рейнских областях произошли небольшие крестьянские беспо­рядки, конечно, не может приниматься в расчет. В других стра­нах - Бельгии, Голландии, Италии — революция встретила более или менее практическое подражание, что, однако, объяс­няется состоянием этих стран, а не «подстрекательством» французских революционеров.

Лишь в одном пункте нарушила революция международ­ные договоры; это было сделано в самом ее начале постанов­лениями известной августовской ночи, которые устранили сред­невековые привилегии феодального дворянства и феодального духовенства. Большое количество немецких помещиков как духовных, так и светских, имевших более или менее крупные владения в Эльзасе, было уязвлено этими постановлениями в своих собственнических интересах; несколько позднее их чис­ло еще более пополнилось духовными лицами, пострадавши­ми вследствие секуляризации церковного имущества и новых законов о церкви. Надо заметить, что эти господа не были по­ставлены в худшие условия, чем французские дворяне и попы; вся разница заключалась в том, что их привилегии при занятии Эльзаса Францией были сохранены французским правитель­ством и покоились на международных договорах, а потому не могли быть упразднены лишь одной Францией. Фактически уничтожение этих привилегий являлось, конечно, большим прогрессивным шагом, который должен был спаять Францию с Эльзасом; уже в те времена было известно всему миру, как тяжело угнетались эльзасские подданные двойной зависимос­тью, как плательщики податей французской короне и как лен­ные подданные немецких помещиков и попов. Здесь предсто­ял, таким образом, конфликт, который мог быть устранен в лучшем случае лишь каким-нибудь возмещением, которое Франция должна была уплатить пострадавшим дворянам и ду­ховным лицам, и Национальное собрание было уже к этому готово. Однако пострадавшие имперские сословия настаива­ли на полном восстановлении их феодального произвола, на что Франция, понятно, не могла пойти.

Они обратились со своими жалобами в рейхстаг в Регенсбурге, который при своей медлительности растянул бы реше­ние этого дела на целые годы. Так долго ждать было далеко не по вкусу некоторым из этих феодальных эксплуататоров. По­тому, главным образом, и объявили духовные курфюрсты свое­го рода открытую войну революции; они принимали к себе эми­грантов, разрешая им подготовлять вооруженное нападение на Францию. Так, в Кобленце, принадлежавшем к курфюрству Трира, расположились граф Прованский и граф Артуа, братья фран­цузского короля, с большим количеством беженцев, проводя свое время в такой расточительной, распущенной жизни, что она поколебала почтение даже к ним немецких филистеров; они образовали свое министерство финансов, полицию и военное министерство, вооружили и обучили около двух тысяч человек и громко кричали о войне, которую они намерены начать за фран­цузской границей, чтобы восстановить старое феодальное об­щество, существовавшее до 1789 г. Немецкие князья не только терпели это, но оказывали им поддержку. Курфюрст Трира не только предоставил им правительственные помещения, но поз­волял им организовывать магазины, издавать открытые воззва­ния о вербовке войск и даже выдавал им оружие из государст­венного цейхгауза. Другие немецкие князья поддерживали их денежными средствами; даже прусский король был достаточно щедр; в течение десяти месяцев до открытого начала войны он передал бежавшим князьям не меньше пяти миллионов франков

из тех государственных сумм, которые были выдавлены из насе­ления кровавым податным прессом, при этом он не имел ника­ких явных поводов к жалобам против Франции.

Это грубое нарушение международного права имеет лишь одно извинение: банда эмигрантов была так же труслива, как и распущенна, а потому ее предательство не представляло боль­шой опасности для Франции. Тем большего осуждения заслу­живала официальная поддержка, которую она находила в Гер­мании, а беспутный образ жизни эмигрантов привлекал к ним весьма живой интерес в массах французской нации. Массы воо­чию видели, что ожидало их, если эта компания возьмет когда-нибудь снова власть в свои руки. Кобленц показывал им в мини­атюре все ужасы старой Франции. Вдобавок к этому на них по­давляющее впечатление произвела попытка короля к бегству. Они больше всего боялись, что король объединится на границе со своими братьями и, опираясь на сотни тысяч иностранных солдат, вернется обратно, чтобы через слезы и кровь завоевать себе старую Францию. Можно сказать без преувеличения, что при этой перспективе весь народ поднялся бы, как один чело­век. Национальное собрание воспользовалось тем толчком, который дала попытка короля к бегству, чтобы провести во всем государстве единую организацию гражданской гвардии и обра­зовать 169 батальонов национальных добровольцев с выборны­ми офицерами; 60 этих батальонов через несколько недель были уже двинуты в гарнизоны на северную границу.

Правда, Людовик XVI и королева горячо отрицали свои свя­зи с эмигрантами. Но массы имели полное право не обращать внимания на эти отрицания. Если бы при помощи заграницы удалось реставрировать монархию, то король и королева ока­зались бы игрушкой в эмигрантских руках; уже тогда знали цену королевским обещаниям, которые давались в затруднительную минуту. Посреди возмущения, вызванного попыткой короля к бегству, пришли извещения о циркуляре, выпущенном импера­тором Леопольдом 6 июля в Падуе об австро-прусском союзе и о заявлении Пильница с его неприкрытыми угрозами. Неудиви­тельно, что национальный нерв французского народа пришел в сильнейшее возбуждение.