Андрей Ерёмин - Отец Александр Мень. Пастырь на рубеже веков

• Название: Отец Александр Мень. Пастырь на рубеже веков
• Автор: Андрей Ерёмин
• Издательство: Carte Blanche
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5–900504–61–5

О пастырском служении известного протоиерея отца Александра Меня рассказывает его ученик и духовный сын, близко знавший священника с середины 70–х годов и вплоть до трагической кончины о. Александра в сентябре 1990 г.

---

Открытое христианство, внутренняя свобода — всё то, что неизменно поощрял отец Александр — сегодня являются общепризнанными ценностями. Тот, кто крепко стоит на позициях библейского осмысления истории, видит в росте открытости и динамизма вектор развития человечества и промысел Божий. Не случайно на смену тоталитарным режимам первой половины столетия приходят в конце XX в. беспрецедентное единение людей и демократизация обществ.

В то же время на примере непрекращающихся национальных и религиозных конфликтов мы замечаем, что динамизм у многих порождает ощущение неустойчивости, ностальгию по старым, закрытым, неизменным системам.

Батюшка это прекрасно понимал и старался в своей пастырской работе, в многочисленных беседах и проповедях, книгах и статьях привить своим чадам бесстрашие перед открытостью миру. Его вера свидетельствовала о внутренней устойчивости, какая была у Авраама, покинувшего свой дом и отправившегося на чужбину, или у апостола Петра, ступившего по слову Господа на воду.. Отец Александр знал, что альтернативы этому глобальному доверию нет; поэтому так важно всем членам Вселенской Церкви возрастать в любви друг к другу, становиться прозрачными и проницаемыми друг для друга, помогать друг другу на стремительных поворотах истории.

Непроницаемыми друг для друга нас делают приверженность к традиционным мифологемам и бесконечные «рациональные» споры. Зная это, русский философ С. Трубецкой писал: «…я не жду, чтобы на догматической почве можно было бы подвинуть дело хоть на шаг вперёд и достигнуть чего‑либо, кроме пущих раздоров и соблазнов. Спор бесплодный и нехристианский, воистину братоубийственный по делам и духу ведётся века на догматической почве, несмотря на то, что в главном, во Христе, все хотят быть согласны. Из этого одного ясно, что надо переменить самую почву этого спора» [129]. Поэтому батюшка и говорил, что богословские вопросы не должны быть помехой любви, которая одна может привести к единству.

Сегодня, несмотря на усилившуюся тенденцию к изоляционизму, в мире все отчётливее проявляется способность к сотрудничеству. Созванный Папой Иоанном XXIII Второй Ватиканский Собор открыл перспективы в диалоге между Церковью и миром, проложил новые пути в богословии, экуменизме, апостолате, богослужении и понимании Библии. А протестантская инициатива, приведшая к созданию Всемирного Совета Церквей, говорит о такой жажде общехристианского единства, какой ещё не знала история. «Замечательно, — подчёркивал отец Александр, — что экуменизм зародился и живёт именно тогда, когда в мире усилилась расовая нетерпимость и шовинизм».

Не догматические споры, а искреннее стремление исполнить волю Христа и возрастание в святости могут создать необходимые предпосылки для диалога. Современный православный богослов отец Борис Бобринский писал: «Святые прошлого… должны быть и нашими святыми, и на глубине — это наши святые. Святые Кармеля, св. Франциск Ассизский, св. Шарль де Фуко и множество праведников наших дней, мать Тереза… Истинный экуменизм — это экуменизм святости» [130]. Недаром, «восточный подвижник IV в. Авва Дорофей, — отмечал батюшка, — сравнивал Бога с центром круга, а людей — с радиусами: чем они ближе между собой, тем ближе к Центру. Вот — мистическая основа для экуменизма»[131]. По мере приближения к центру радиусы сближаются. Значит, в духовной глубине происходит соединение, а причины разделения лежат на психологическом и физическом уровне, то есть во внешнем.

Выдвижение этого внешнего — традиций и обрядов — на первое место означает возвращение к дохристианским временам магического отношения к вере.

«До тех пор, — полагал батюшка, — пока над людьми властвует традиция, пока у них нет своего личного мистического опыта, пока каждый идёт по пути, по которому ему наказали идти родители, до тех пор традиция разделяет людей. Но когда каждый находит свой личный путь к Богу, становится ближе к Нему, тогда же он находит и общий опыт с теми, кто был до него, и с теми, кто находится в других традициях».

Границы воздвигаются теми людьми, которые не имеют личного общения с Богом и не чувствуют тайны Божественной любви. Разобщенная Церковь являет нам духовную раздробленность, необращенность её членов, нахождение их по ту сторону христианского опыта.

Таким образом, путь объединения христиан лежит через углубление личной веры. Потому для отца Александра Церковь и была едина, что, пребывая в общении с Господом, он одновременно оказывался над временными человеческими границами.

Батюшка считал, что Церковь подобна своему основателю Богочеловеку Иисусу Христу. Но есть и огромная разница. Если в Иисусе Христе человеческое начало было свободно от зла и греха, то человеческое начало Церкви — земное, и оно не свободно от греха. Церковь состоит из обыкновенных людей, но она является семенем, зачатком, как бы ядром будущего человечества, которое должно соединиться в величайшем многообразии, в величайшей открытости, в величайшей свободе и, в то же время, в единстве.

«Прежде всего, почему Церковь едина? Потому, — говорил батюшка, — что мы взираем на единство Божие. А это таинственное единство… Вы думаете, напрасно людям открылась тайна Божественного Триединства? Напрасно Бог открыл Себя как Творец, как Логос и как Дух? Нет, отнюдь! Это имеет прямое, практическое значение для нашей жизни. Это вовсе не отвлечённая метафизика! Не отвлечённая догматика! Когда Рублев писал свою Троицу, он пластически, красками и линиями изобразил вот эту незримую тайну любви, этот круг, который как бы манит и призывает человека изменить свою модель мира».

Отец Александр подчёркивал, что Откровение это дано было в очень трудное для России время. «Когда Древняя Русь, — говорил он, — находилась в тяжком состоянии во время ордынского ига и во время княжеских междоусобиц, духовного кризиса и упадка, что можно было противопоставить этому распадающемуся миру? Любовь! А какую любовь?

Прежде всего любовь Божественную! Это глубоко поняли Андрей Рублев и преподобный Сергий — его предполагаемый учитель. Агрессивному, озлобленному миру святые противопоставили любовь, воплощённую в образе Святой Троицы. Как един Христос, как един Бог, как един Дух Божий — так едина Церковь. И когда Христос, очень редко употреблявший слово “Церковь”, сказал Петру: “Я создам Церковь Мою на скале, на камне, на Тебе, и врата адовы не одолеют её”, то Он сказал не: “Церкви МОИ”, а “Церковь МОЮ”, определяя Церковь как некую единую субстанцию».

Образ Рублевской Троицы стал для русских религиозных философов и богословов воплощением понятия соборности. В отличие от коллективизма, в котором личность исчезает, и от индивидуализма, в котором личность гипертрофируется, под соборностью богословы понимали единство, которое не убивает личность. Только тогда, когда Церковь стремится к подобному онтологическому единству, она приобретает способность продолжать жизнь и дело Христа на Земле. Но Церковь не подобна войску или какой‑то организации.

«Она, — говорил батюшка, — не ограничена ничем: ни временем, ни пространством, ни народом, ни племенем… Поэтому слово “соборная” можно также понимать как собранность со всех сторон мира. Господь послал апостолов проповедовать повсюду. И сегодня нет страны, где не было бы возвещено Евангелие. Разумеется, одни его приемлют, другие — отвергают, но предназначено оно для всех. Сегодня Священное Писание переведено на полторы тысячи языков и наречий, богослужение и проповедь звучат на самых разных языках. <…>

Всё началось с двенадцати человек, а теперь христиан — свыше миллиарда; и постепенно, шаг за шагом, вера Христова охватывает всё большее число людей. Для неё нет границ, и если когда‑нибудь люди вступят на другие планеты — и там будет существовать Церковь. Она — древо, ветви которого уходят в небо.

Более того, нет и такого состояния человеческого, которое не охватывала бы Церковь. Если Ветхий Завет запрещал вступать в общину уродам, калекам, душевнобольным, людям с разными изъянами, — Церковь открыта всем: каждый человек может пойти по пути Христову, если захочет. Она — вселенская и в географическом, и в историческом, и в духовном смысле слова».

Чем же объясняется тогда существование такого множества христианских общин: православные и католики, староверы и баптисты? Отец Александр видел здесь несколько причин.

«Прежде всего, — отмечал он, — когда мы говорим об историческом пути Церкви, мы не должны забывать, что Церковь синтезирует тайну великого достоинства христианства и недостоинства нас, христиан». В Церкви воплощается и Дух Божий, и наши человеческие слабости и страсти; здесь возникают проблемы, споры, национальные распри, культурные конфликты. Отец Александр считал этот процесс естественным и, более того, осмысленным, необходимым для того, чтобы Дух Божий преображал нас не механически, чтобы мы не видели в Божественной помощи «воздействия какого‑то волшебного луча, насильственно меняющего нашу природу, но сами добровольно стремились к тому, чтобы соответствовать идеалу, шли Ему навстречу и уже тогда получали силу преображения».