Борис Михин - Справочник городских рассветов

• Название: Справочник городских рассветов
• Автор: Борис Михин
• Жанр: Поэзия
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-7949-0564-9

Вашему вниманию представляется сборник стихов Бориса Михина.

---

Хватит

Хватит обретаться вымыслами,
хочется в достатке нашенского:
если водку, то анисовую,
и весну – уже шестнадцатого,

оборудовать жизнь пристанями,
защищёнными позициями,
где не требуется принстонское,
чтоб на прошлое дивиться.

Но добраться дебаркадерами
до желанного – несбыточное,
хватит жить о неукраденном
и достаточно – набыченными.

Онтологическая проблема памяти

Всё сразу – жить и помнить – невозможно,
как выйти в море на дырявой лодке,
и, дабы лишних сущностей не множить,
я перестану жить.
И только.

Так лампочка потухнет, тоже – сразу,
чтоб обнаружилась светимость дальних.
И раз уж весь критерий жизни – разум,
то должен быть он родом из сакральных.

Но метафизика мертва без онтологии,
душа детерминирована телом,
а значит помнить всё – вид онкологии,
пожило, поболело, пролетело.

Большой брат

Прогноз совпал на сто процентов,
процентам на прогноз так как
обычно надо потакать;
шёл снег, хиреющий при центре,

гражданский жест патриотично
терпел под транспарантом у
чадящей пробки и тому,
кто ехал, факал неприличным.

Как вообще вопрос прогнозов,
любых, хоть вид на урожай,
не стал главой Упанишад —
не ясно. Снеговые розги

хлестали по фуфлу на флаге,
так и хотелось предсказать:
сто – проголосовавших «за» —
процент не в центре, а на фланге.

Как хачапури по-аджарски,
смотрел яйцом на город глаз
Большого Брата.
Всласть ждёт власть
себе сипатый жест гражданский.

Отказ от прав

Судьба кричала перекрёстком,
поскольку наше дело – выбор.
Живой, но выброшенной рыбой,
под вертолётный мерный стрёкот
цивилизации бороться
за шаг.
Точней, за – сделать – право,
но глохнуть омутом отравленным.

Уверенность больна циррозом,
обязанность идти – забыта,
и выбор – словно не обязан.
Легка жизнь – подлостью обвязанной,
но настоящая – за битвами.

Сделайте

Заплатайте верами жизнь
в неистовом поле пространства —
не в этом секрет постоянства.
Бог с ним, нетревожно лежи.

Считайте ветрами века,
веками ветра измеряйте,
но выйдет-то всё монорядным,
как и напророчил Оккама.

Взмахните, кроша кулаки,
не шашкой, так правдой хотя бы,
и может какой-то октябрь
не станет для вас никаким.

Перекресток

И убеждался резко, грубо
в несправедливости.
Так что ж?
Остался так же толстокож,
а значит без мечты и друга.

А это стоит ли – менять
обычай из-за обстоятельств?
На Патриарших мы стояли,
«Нет-нет», – он убеждал меня.

Ну что же, выбор сделан.
Пусть.
И огонёк дугою в урну.
Раз не друзья, не стоит – бурно.
И угол Патриарших пуст.

Конечная у тюрьмы

Тюрьма – это город Зеро,
и выход трамвайной табличкой —
петля – донельзя обезличен
отсутствием роз,
присутствием входа, столба
с величественным «нет посадки».
Здесь ходят ветра и осадки,
здесь ноль единицу обул
и без многомудрого лба.

Печенье

Воскресание в ритме аллегро,
солнцем кашлял день, словно аллергик,
а оно совершенно не грело.
Февралело.

Города не казались пустыми —
были, ведь не казаться не стыдно.
Дама в профиль в домашнем текстиле
у окна воскресенья застыла,

так как ей всё прошедшим казалось, —
раскидало одежды по залу,
он ушёл.
И осталась не сладость,
а жалость.

Воскресать – это нужно зачем-то,
а когда – словно из-под мачете,
то к чему?
Чай с миндальным печеньем,
одиноко-вечерним.

Пастор

Не корите гитариста
за серебряную грусть,
ненавидит он игру,
как отлив – пустая пристань.
Пусть.
О стойку обопрусь,
взяв лафитничек грамм триста,

ведь достаточно – не слушать,
просто думать о своём.
Тонким блюзом дождь всё льёт,
отменяя правду суши.
Пусть в великом не силён,
но когда бывало лучше?

Тротуаром человеки
направляются отдать
годы, годы за года,
с ветки прыгая на ветку.
Звук дороги «тададам»,
символ счастья – каравелла,

и нечасто – отплываем.
Ни сегодня, ни потом.
Серость, жизнь, бетон, бетон, —
аутично. Крик трамвая
воспроизвести бы ртом,
чтоб – понятно, как бывает.

Гитарист, хорош минором,
всё и так – не рок-н-ролл.
И – лафитничек второй,
многократно больше нормы,
у него такая роль —
жалость водкой кормим, кормим.

А потом, теряя паспорт,
возродиться утром, на…
Черт возьми, эх, ширина
впереди! И не напрасно
серебрила ночь струна,
гитарист – спаситель, пастор.

О повреждённом кластере

Обособлённый от забот,
сознательно старался дворик
остаться в памяти с тобой
и выбитой доской в заборе,

да как-то всех не удержать.
От переполненности места
чел зарабатывает жар,
пытаясь увеличить смету,

и неизобретённый диск
хранения воспоминаний
людей тревожит, как садист.
А дворик чистил утром ранним

по-прежнему свою листву,
старательно не замечая
испорченный дождями стул,
в окне старушек с чаем, чаек,

в нём оставалось всё таким,
каким когда-то.
Только даты
не совпадали. Потолки
повыше разве.
Мозг податлив
и что угодно уместит
в неправду. Даже личный имидж
непринуждённо не простит
чужим, особенно с чужими.

Стареющие толстяки —
обидный бренд, куда уж хуже.
Хотелось как-то не таким.
Что старость (?) – просто жизни ужин.

А после? Убеждённо спят.
И пусть для сна потребен кворум,
я помню стул, старушек, дворик…
Всё помню.
Только не тебя.

Реверберации

И повторяющееся неповторимо,
как если бы не первой зашуршать конфеткой.

Вести огонь по пустоте непримиримо
в сетях реверберационного эффекта
и, тем не менее, всё мимо, мимо, мимо,
а раздражение-то копится.
На звуки
в наушниках, наверно, наложили схиму —
ты ставишь рок, а слышно выстрел из базуки,
а слышно мощный голос, гулкий, словно в шахте,
советующий: видеть солнце между бликов,
любить ежевечерне наблюдать, как сжата
доходными домами вековая липа[5]…

Когда нет старого, и новое – не ново,
что не мешает вкусно жить, в себя не прятаться.
А пустота царила и во время оно,
неповторимое ведь любит повторяться.

Внутри и снаружи

И что снаружи?
То же, что и
в тебе. Не напрягать мениск,
встав на колени; с широтою,
присущей нам, послать на икс

апологетов самомнений —
развившихся не внутрь попов…
Но отчего-то без сомнений
им верят (Эй, Барбос, апорт!).

И вообще, в картине мира
тьма параллелей: дождь, погост,
и жизнь, промчавшаяся мимо,
пустая… и вопросов горсть.

И вроде бы родилась точка,
но дело в том, – да (!), дело в том, —
когда в стакане плещет сочным,
то и вокруг ништяк потом.

Пещера

Что под землёй, что на земле —
нас никогда не помнят своды,
а мы в отместку, взвод за взводом,
истории сдаёмся в плен,
да не скупясь, себя прощая.
Бумага любит не архив,
а вихрь огня.
Ещё – штрихи,
расставленные без пощады.

Похожая на волшебство,
вздыхает кровь железом бурым,
и остаются пламя – бурным
и закопчённый чем-то свод.

До весны

Туман зефиринкой на шпажке
был подан.
Проданным – ноябрь.
Останкинская – грустной башней
седьмонебесновских бояр,
и всё – казалось – не – смотрелось.
И чувствовалось – уходить.
Владея видами из кресла,
хотелось – может быть, хоть и…
и – упрощая – быть не проще.
Субъективизм из-за спины
хихикал, как бы между прочим,
меж рёбер, тонко, до весны.

О любителях навешивать ярлыки

Не почему, а для. А липкое во имя
просматривается противно-льстивым фоном.
Пробуй – замедлясь: и встанет солнце-вымя,
благословит дацан приход. У эхнатонов,

пожалуй, тоже был какой-нибудь подлиза,
про царскую пургу велеречиво клоцал
свою пургу. Жлобы. На шпиль, гордясь, нанизал
мой город, лучший гуру, солнце.

Любой из выборов не хуже грязной клетки,
не выбираем мы, не выбирают нас.
И, ерунду споров, смеётся напоследок
жизнь, взятая взаймы, на свет прищуря глаз.

Лузер и мир

Таксист-философ не иссяк,
бьёт пыль войны в переговорных,
а в небо пукают коровы
раскачивающееся.

Араб шарахнул боевым,
спит дауншифтер на измене,
но большинство-то изменений
непреодолеваемы.

Поюзанный?
Так выпей яд, —
пусть треш, как женщина без клавиш,
зато от тусклого избавишь
«асудьиктокования».

и не произойдёт бэкап,
а мозг мой и мой мир расчистит
незаморачивающийся
трупоуборочный декабрь.

Чай и война