Владимир Гамаюн - Остров «Недоразумения». Повести и рассказы о севере, о людях

• Название: Остров «Недоразумения». Повести и рассказы о севере, о людях
• Автор: Владимир Гамаюн
• Жанр: Русское современное

Я хочу рассказать читателю о северном сиянии, о реке Колыме и Охотском море, о голубых сопках и хрустальных ручьях, о таёжных дебрях и тундре с голубым оленьим ягелем. О том, как добывается золото и какой ценой оно даётся. Начав писать эту большую северную повесть в рассказах, я решил писать только голую правду, какой бы некрасивой и горькой она ни была, ведь изнанка жизни всегда темней, чем нам хотелось бы.

---

Колымская курьёзная повесть

Иван Ильич и другие

В 1974 году я, горя желанием совершать трудовые подвиги и благие поступки, прибыл на очередную стройку века – Колымскую ГЭС, в п. Синегорье.

С любопытством озираю панораму строящегося посёлка, алюминиевые, арктические на сваях общаги, перспективу первой улицы «Энтузиастов», стремящуюся к берегу Колымы, я впитываю в себя синее безоблачное небо, зелень крутых сопок, журчанье хрустальных ручьёв, которые с сотнями и тысячами таких же безымянных собратьев спешат слиться с более крупными. А те, в свою очередь, впадают уже в другие, более полноводные ручьи, которые именуются уже притоками и имеют собственные имена. Все эти ручейки, ручьи, притоки, большие и малые, они – как артерии, питающие собой стремнины и плёсы Колымы, а она – как мать заботливо собирает их в своё русло, своё лоно, понимая, что без них она умрёт, оставив на камнях своего многовекового ложа лишь тяжкую и жестокую память этих мест.

Вот я, как тот ручеёк, пытаюсь влиться в почти уже полноводное русло рабочего люда, прибывшего сюда по зову горячего комсомольского сердца, за мечтами и туманом, ну и, конечно, за длинным, в мечтах, очень длинным рублём. Думаю, что и меня здесь ждёт новая интересная и денежная работа, новые знакомства и интересные встречи. Впрочем, ординарные, тусклые и скучные люди мне неинтересны, и я всегда выискиваю зерно среди плевел и нахожу. Хотя каждый человек – индивидуум и по-своему интересен. Я не буду рассказывать о положительных, рядовых членах нашего общества, так же, как и об истинных адептах учения Карла Маркса, сектантах утопического учения под названием коммунизм. Я буду рассказывать об алкашах, людях не от мира сегои неординарных «белых воронах», они, на мой взгляд, более интересны, чем остальная серая масса «строителей коммунизма» и соискателей длинных рублей.

Итак, Иван Ильич

Иван Ильич работал в «Гидроспецстрое» бурильщиком на «БТС», это буровая установка на базе трактора Т-130. Как и любой советский механизатор того великого времени, можно даже сказать, эпохи, в зимнее время он ходил в ватнике, таких же ватных, похожих на матрас штанах, в серых с резиновыми калошами валенках и в старой солдатской со следами звёздочки на козырьке ушанке. Эта униформа люмпенов пахла ржавыми болтами и гайками с привкусом шплинтов, была пропитана солярой, маслом, и благоухала всеми тракторными ароматами и дымом кострищ.

Ильич был патриотом как праздничных застолий, так и стихийных, спонтанных выпивок, и никто не мог упрекнуть его в том, что он когда-то отказался от выпивки или пронёс рюмку мимо рта. По характеру Ваня был прост как лом и простодыр аки сеть рыбацкая. Без малейшего сожаления он мог отдать страждущему последний, заныканый от бабы рупь, ибо о тяжком похмелье он знал не понаслышке, он мог снять с себя последнюю рубаху, поделиться куском хлеба. Это был настоящий колымчанин, верный собутыльник и друг.

Иван Ильич, как и многие работяги-аборигены, жил в Дебино, на работу в Синегорье каждое утро мотался вахтовым автобусом. Мало удовольствия от езды в полярную ночь в промёрзшем насквозь моторном дилижансе, в стоячем положении, но если тебе и повезло, и ты в бою смог устроить свою задницу на ледяную автобусную сидушку, то твой любимый геморрой с простатой вместе тебе этого никогда не простят, и тебя впереди ждут бессонные и мучительные ночи. И скажешь ты тогда сам себе: «Лучше б я протопал эти 30 км пешочком и с песенкой, чем сейчас стонать и мучиться».

Просто Жека

Одним из первых, с кем я стал на «ты», это был Жека Балбасян. Человек в любой ситуации, обладающий потрясающим чувством юмора, пофигизма и бесшабашности, попросту не мог быть плохим парнем. Нужно заметить, что Женька – чистокровный русак, а «Балбасян» – это у него зоновское погоняло, ставшее на воле второй фамилией. Жека был прописан и жил в том же Дебине, в том же, вросшем в землю по самые окошки времён ГУЛАГа, бараке, что и Иван Ильич, и многие рассказы о тамошних обитателях были мною услышаны именно от него. Вот лишь один из «подвигов» нашего общего знакомого и коллеги Ивана Ильича.

Забухал однова И. И. не с бухты-барахты, не с горя иль радости и даже не от обиды за любимую женщину, и вовсе не от неправедных начальственных укоров, попрёков, а по чисто русскому обычаю, то есть шлея под хвост попала, масть пошла да всё козырная. Квасит И.И по-чёрному уже неделю, забив большой болт на свой любимый буровой станок, на весь «Гидроспецстрой», а на себя, забулдыгу, тем паче.

Однажды его жена-баба, которой уже до чёртиков надоело это зелёное отродье, которое уже начало вовсю шастать по Ильичу, воспользовавшись его беспомощным состоянием, конфисковала всё его состояние в сумме 30 целковых и упылила на работу в стационар, где она трудилась на благо здравоохранения и общества медсестрой.

На следующий, пасмурный, похмельный день И. И., очнувшись от ночных кошмаров, возжелал традиционно опохмелиться, то бишь прогнать ночных визитёров, но, не найдя заначки, он сразу врубился, чьих рук это дело, была бы баба дома, он набил бы ей морду лица, да так, чтоб она и сама сгоняла бы в лавку. А так – ни того, ни другого, хоть плач иль вой.

Узрев ненароком стоявшую на комоде, на кружевной салфетке, розовую, здоровенную гипсовую свинью, он воспарил аки херувим: «Блин горелый, как же я запамятовал, там ведь, чай, не на один ящик набралось?!»

Трепетно взяв её в руки, он сразу ощутил приятную тяжесть трудовых сбережений, это вам не сберкасса, где ни пощупать, ни полапать не дадут. Свинья, хоть и была до сих пор по-детски розовой, да только щель под самым хвостиком оказалась грешно разработанной дальше некуда. Ильич вспомнил, как в своё время по пьянке тужился, проталкивая туда ассигнации и крупные монеты, будто чувствовал приближение чёрных дней. «Э, да там, в том свинячьем анусе, бляха-муха, целый Клондайк, Эльдорадо!»

Начался обратный процесс, поноса у хрюши не было, и потому каждый, добытый из чрева свиньи, бумажный целковый давался с трудом. Монеты, правда, иногда мелким поносом, ручьём выливались, радуя взор Ильича и теша нетрезвую душу.

Идём ко дну, но весело

Но вот, кажется, и хватит. Помня, что всё в этом подлунном мире когда-нибудь кончается, он почти сразу перешёл на режим жёсткой экономии: стал потреблять только тройной одеколон, а уж когда ему вдруг попадался вкусняшка «Огуречный лосьон», то это уже был пир, баловство и извращение, и с этим были согласны все его соратники, хотя отказаться от такого соблазна и радости жизни, были не силах да и не больно и хотели. А чё, вкусно, дешево и сердито, всегда бы так.

Загул продолжался, а жена-баба только диву давалась: откуда у Ильича такие-сякие резервы появились, она пытала его самого. Но он молчал как Зоя Космодемьянская: «Не знаю ни хрена и баста. Мир не без добрых людей, в отличие от некоторых женщинов».

Однако пьянство ещё никого до добра не доводило, и вот в один из нехороших, похмельно-привычных дней, когда на Колыме было привычно под минус 50, Ильич привычно вытряс из уже хорошо разработанного очка свиньи привычные три целковых и привычной дорогой привычно устремился к открытию пьяной лавочки, как иногда звали магазинчик, торгующий спиртным. Всё в тот день и было бы до тошноты привычно, вот только по привычке спеша в лавку, Ильич забыл запрыгнуть в свои растоптанные валенки, а когда на улице обнаружил, что топает по снегу в одних носках, махнул рукой и продолжил путь как ни чём ни бывало: тут недалече, да и обернусь скоренько, ничо не будет.

Где был, что делал, как шёл домой на автопилоте, кувыркаясь в штормовом снегу, помнит плохо, только вот, когда в тепле ноги стали отходить, заревел от невыносимой боли, как бугай колхозный, которого звали «Зайчик». Ладно, что баба, вернувшись к вечеру с дежурства, сразу принялась спасать да обихаживать своего непутёвого сожителя. Она мазала ему ноги дожидавшимся своего часа гусиным жиром, да и ещё какой-то гадостью, восстанавливая кровообращение, растирала мягкими шерстяными варежками, что-то при этом шепча. Потом она дала ему что-то выпить, после чего он уснул как младенец, пуская пузыри с соплями и причмокивая во сне.

На следующее утро, убедившись, что ноги, хоть и посиневшие, и опухшие, остались при нём, Ильич возликовал и даже перекрестился, глядя в угол с иконкой и небольшой чадившей там лампадкой, что, впрочем, не помешало ему плюнуть в тот же угол от избытка чувствс. Наверное, от такой чёрной неблагодарности к Богу у него чуть погодя отслоились, а потом и отвалились обе подошвы вместе с толстыми, чёрными, потрескавшимися пятками, а ещё чуток погодя слезли, один за другим, и длинные, кривые, чёрные ногти.