Владимир Гамаюн - Остров «Недоразумения». Повести и рассказы о севере, о людях

• Название: Остров «Недоразумения». Повести и рассказы о севере, о людях
• Автор: Владимир Гамаюн
• Жанр: Русское современное

Я хочу рассказать читателю о северном сиянии, о реке Колыме и Охотском море, о голубых сопках и хрустальных ручьях, о таёжных дебрях и тундре с голубым оленьим ягелем. О том, как добывается золото и какой ценой оно даётся. Начав писать эту большую северную повесть в рассказах, я решил писать только голую правду, какой бы некрасивой и горькой она ни была, ведь изнанка жизни всегда темней, чем нам хотелось бы.

---

И вот уже который день сидит Ильич дома, лечит обмороженные ноги, любуется новенькими пятками, розовыми, мягкими детскими ноготками и мается мыслью о своих душевных ранах. Он считает, что у него сильнейший стресс и хронический сушняк в горле, и что если эти симптомы срочно не устранить, то так можно ведь и помереть ненароком. Так-то оно так, только вот жена-баба, уходя на работу, стала запирать его на большой амбарный замок: «Шиш вот тебе, дорогой Иван Ильич!»

Двойные, а то и тройные окна в северных бараках малы, а форточки и того меньше, а бывает, что для экономии тепла их и вовсе нет. Просто под потолком в стене прорублены отдушины, закрытые зимой деревянными кляпами, обитыми войлоком.

Постанывая от боли, повизгивая от предвкушения выпивки, Ильич кое-как взгромоздился на крепкий самодельный табурет, стамеской выковырял примёрзший кляп и принялся орать в свет божий как в копеечку, в надежде быть услышанным сердобольными соседями-алкашами, и вот оно. Мир не без добрых людей. Через некоторое время у отдушины уже толпились собутыльники, подавая узнику в отдушину спиртное, взамен получая солёные огурцы и куски мяса, выловленные рукой из ещё тёплых щей. Не имей сто рублей, а имей пару надёжных кентов, и всё в этой жизни будет тип-топ.

Надо же так обделаться

Когда жена-баба пришла с дежурства, в квартире был колотун, кляп от отдушины валялся на полу вместе с Иваном Ильичём, который, лёжа на половичке в самой безобразной позе, так же безобразно храпел. В холодной квартире был полнейший бардак, и почему-то воняло мочой и говнищем, как в вокзальном сортире. Женщина, как хорошая ищейка, идя на запах дерьма, нашла в шифоньере под грудой нестиранного белья алюминиевый ковшик, доверху полный отходами жизнедеятельности организма Ивана Ильича.

Это был чудный по своему вонизму аромат с примесью перегара тройного одеколона и чего-то термоядерного. Чуть не теряя сознание, женщина выпулила ковшик в открытую дверь, в сугроб, в Колымский климат. Потом, немного всплакнув о своей женской доле и подкопив злости, она принялась охаживать муженька любимой скалкой, которая во все века являлась главным оружием женского пролетариата. Были ещё чугунные сковородки и ютюги, но это уже тяжёлая артиллерия, и не стоит лишний раз напоминать об этом нашим слабым и нежным женщинам.

Проводя свой антиалкогольный сеанс в сопровождении аналогичной антиалкогольной беседы, она колотила и приговаривала: «Алкаш хренов, пьянь несусветная, вот ужо я тебя подлечу, вовек не забудешь. Вон чё удумал, засранец, в ковшики стал гадить, как щенок блудливый, ведь стоит в сенках для такого случая ведро поганое, так нет же, в ковш насрал, паразит». – «Ну хва, баба, хва, больно ведь дерёшься, вон и волосья-то клочьями на полу валяются». – «Пока ты у меня не посинеешь да лысым не станешь, не успокоюсь, в кои века отыграюсь за всё».

Тут войдя в раж, она, конечно, переборщила, потеряла чувство меры. Ещё пьяный Иван Ильич, обиженный и морально и физически, в долгу не остался и, собрав так грубо попранное мужество, вдруг устроил бунт на корабле и возопил: «Ты, сука, не моги мущину забижать, так как он в семье есть хозяин и добытчик. Скажи лучше, кака твоя любимая каструля, я ещё и в неё насиру!»

Это уже был наглый вызов и перебор с его стороны, это был предел наглости, а потому жена, баба вдруг из просто обиженной и злой женщины превратилась в разъярённую фурию, в русскую бабу, которой уже всё по фигу, которая и в горящую избу войдёт, и коня на скаку остановит, а уж таких вот Ильичей она, как дитёнков малых по попе, отхлещет за милую душу.

Она смогла остановиться лишь, когда на совсем не детские вопли избиенного сбежалось всё население барака. Это было небольшое перемирие, но не конец семейной войны, потому что, едва отдышавшись, она вдруг объявила, что сдаст его в дурдом, а как доказательство его невменяемости отнесёт туда ковшик с дерьмом: «Ведь не может же человек в здравом уме справлять большую нужду в малый питьевой ковшик. Этот ковшик уже много лет висел на гвоздочке, в сенках над бочкой с питьевой водой, и вот на тебе опоганил, паразит, самое святое».

Страхи Ильича

Дурдома Ильич боялся как чёрт ладана, в своё время он уже гонял там чертей после такого же длительного «заплыва», а от смирительной рубашки у него остались тоже не самые лучшие воспоминания. Вытащила оттуда его до срока опять же жена-баба, а теперь вот она же хочет опять упрятать его, наверное, уже на веки вечные. Но не бывать этому!

Едва дождавшись ухода жены на дежурство, Иван Ильич всю избу перерыл в поисках улики, но… В глубокой тоске Ваня уставился в окошко, в котором по скрипучему снежку иногда проходили то пьяные, то совершенно трезвые человечьи ноги. Он их давно узнавал, где чьи: по походкам, по пимам, унтам или просто по тёплым меховым ботинкам. Вот летит, увязая в снегу высоченными каблуками, фифа с пятой комнаты, вот идёт в валенках, шаркая стоптанными подошвами, дед-пенсионер, бывший старатель. На кого он батрачил на золоте всю жизнь – непонятно. Ни родных, ни жилья путного, ни денег, ни здоровья – ничего нет. Говорят, что человек сам кузнец своего счастья, а сколько таких вот старых, обездоленных, никому не нужных «кузнецов» мыкается по белу свету?

Обувь и походка людей – это целая наука, по ним можно узнать пол, возраст, пьян человек или просто болен, можно даже узнать настроение и многое другое. Эти знания поневоле приходят, когда ты сам живёшь как крот или, как говорят, ниже плинтуса, и это является твоим социальным статусом. Возможно, что в этой жизни ты многим помог, многих сделал счастливее, но ты не кузнец своего счастья, в житейских хлопотах ты забыл про себя, и это уже твой удел, фатум, рок, а значит, и твоя судьба, которая предначертана свыше, и уже ничего изменить нельзя.

Вот так, сидя у окошка, Иван Ильич предавался философским рассуждениям, когда его внимание привлекла свора ездовых и дворовых псов, устроивших потасовку за какой-то предмет, но до боли похожий на злополучный ковшик с дерьмом, главную улику его невменяемости.

Для Шариков и всяких там Бобиков с Полканами то дерьмо было, как сало для хохла, но для Ильича это была индульгенция на отпущение всяких там грехов, настоящих и мнимых, прошлых и будущих.

Прыгнув в разношенные пимы, он вылетел из барака, пинками разогнал обидевшихся псов, и вот он, родимый, насквозь алюминиевый и полный по самую завязку замёрзшего отличнейшего говна. «Хвала тебе, о, Господи, – думал он. – Улика, она была уликой, а сейчас вот хрен бабе, ишь чё удумала, в дурдом упрятать». Не бывала она там, а ему и одного раза показалось слишком много, до сих пор жуть берёт. В честь такой нечаянной радости Иван Ильич наковырял из задницы копилки-свиньи на «читок», и жизнь опять стала прекрасна и удивительна.

Вчера у Ильича всё было нештяк, он хотя и опохмелился душевно, но сон вдруг пропал и появилось, так редко посещаемое его, чувство стыда. Стыд и страх, что попрут его с работы, что не видать больше ему любимого трактора, а как жить дальше без железяки, на которой он каждый болтик, каждый трак чуть ли не языком вылизывал, да и он без него станет, что дитя малое без мамки. Заклинит без масла, закипит без воды, поест его ржа всего, начиная с гусениц. Прошибла его пьяная мужская скупая слеза и сползла по давно небритой щеке. «Эхма, жизнь жестянка», – с этой мыслью Ильич и уснул.

Он ещё не знал, что его посетило такое незнакомое чувство, как совесть, видно она из тех, из рабочих совестей, которые всю жизнь не дают нам покоя, всё куда-то гонят, заставляют что-то делать, творить, заботиться о ближних и даже о своём любимом тракторе. Иван Ильич, вдруг проснувшись, зевнул с подвыванием, сказал себе: «Сволочь, я, сволочь!» После этого глубоко и облегчёно вздохнул и уснул не беспокойным, привычным сном, а глубоким, спокойным сном выздоровевшего человека.

Но даже в таком исцеляющем сне, ему почему-то приснилась не жена со своей скалкой, и даже не горячо любимый трактор, а начальник участка бурения Семёныч. Он размахивал коленчатым валом от его бурового Т-130, и грозился до смерти убить Ильича, если сегодня его не будет на работе. Это было знамение свыше, и поутру Ильич, схватив свою жопу в горсть, ломанулся к автобусной остановке: «Господи, спаси и помилуй раба божия, Илию».

Раскаяние, посыпем главу пеплом

Утром в ожидании вахтовки наша бригада кучковалась в диспетчерской, когда и появился Иван Ильич. По закону подлости тут же нарисовался и начальник участка Семёныч: «Баа, Иван Ильич?! Явление Христа народу!? Пиши объяснительную, но лучше сразу заяву на увольнение, строчи давай, достал ты меня».

Делать нечего, и Иван Ильич трясущемся руками, вспоминая знакомые буквы, стал царапать объяснительную записку. Перо протыкало почему-то сразу по три листа, буквы прыгали и норовили залезть друг на друга словно сохатые во время гона, похмельный пот заливал глаза, разъедая их и мешая писать. Главный экзекутор и начальник Семёныч стоял тут же и всё поторапливал: «Скорей, скорее!». Знал ведь, паразит, сколь тяжка писанина с бодуна, сам ведь такой, но глядя на муки Ильича, он тащился и, наверное, кончал от перевозбуждения, садомазо, в общем.