Ланьлиньский насмешник - Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

• Название: Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй
• Автор: Ланьлиньский насмешник
• Жанр: Древневосточная литература

Самый загадочный и скандально знаменитый из великих романов средневекового Китая, был написан в XVII веке.

Имя автора не сохранилось, известен только псевдоним — Ланьлинский Насмешник. Это первый китайский роман реалистического свойства, считавшийся настолько неприличным, что полная публикация его запрещена в Китае до сих пор.

В отличие от традиционных романов, где описывались мифологические или исторические события, «Цзинь, Пин, Мэй» рассказывается веселой жизни пройдохи-нувориша в окружении его четырех жен и многочисленных наложниц.

---

Перед ними стоял инкрустированный перламутром в золотой оправе экран из целого куска мрамора с изящными черно-белыми узорами, шириной в три чи, а высотой — в пять.

Ин Боцзюэ оглядел экран со всех сторон и, приблизившись к Симэню, полушепотом сказал:

— Брат, ты только приглядись как следует! Видишь, точь-в-точь сидящий лев, какие у ворот стражу несут.

Рядом красовались ярко расписанные бронзовые гонги, числом три, отделанные тонкой резьбой в виде облаков.

— Бери, брат! — подбивал хозяина Боцзюэ. — Один такой экран и за полсотни не найдешь. А гонги смотри какие!

— А ну как выкупать придет? — спросил Симэнь.

— Да что ты! — воскликнул Боцзюэ. — Он под гору катится. А годика через три проценты, глядишь, набегут, к ссуде приравняются, про выкуп и говорить не придется.

— Тогда беру! — согласился Симэнь. — Вели зятю тридцать лянов отвесить.

Симэнь велел как следует протереть экран и поставить у входа в большую залу. Он со всех сторон любовался, как переливается золото с бирюзой.

— Музыкантов покормили? — спросил он.

— Едят, — сказал Цитун.

— Потом сюда присылай.

В залу внесли большой барабан, а в коридоре разместили гонги. Заиграла музыка; звуки достигали, казалось, самих небес, пугая парящих птиц и рыб глубинных.

Цитун тем временем ввел в залу Се Сида, и тот поклоном приветствовал хозяина и Боцзюэ.

— А, Се Цзычунь! — крикнул Симэнь. — Иди сюда. Ну-ка оцени! Сколько, по-твоему, стоит такой вот экран?

Се Сида приблизился к экрану, долго разглядывал его и, будучи не в силах сдержаться, то и дело ахал от восторга.

— Если даже тебе и повезло, брат, думаю, сто лянов, не меньше стоит, — ответил, наконец, Се Сида.

— Вон видишь бронзовые гонги с бубенцами? — вставил Боцзюэ. — Так вот, за все тридцать лянов отдал.

— О, Будда милостивый! — хлопнув в ладоши, вскрикнул Се Сида. — Да за тридцать-то лянов и гонги не отдадут! Какая работа, а! Киноварь и лак всех оттенков! По отделке видно — из казенных мастерских инструменты. Одной звонкой меди, небось, цзиней на сорок потянет. А она тоже денег стоит. Что верно, то верно: всякая вещь своего хозяина находит. Повезло тебе, брат, ничего не скажешь. Этакие сокровища и за такую цену!

После разговора Симэнь пригласил друзей в кабинет. Вскоре подоспели и Ли Чжи с Хуаном Четвертым.

— К чему это вы подарки покупали? — обратился к ним Симэнь. — Для чего тратились? Не к лицу мне ваши подношения принимать.

— Неудобно нам было подносить такие скромные знаки признательности, — отвечали, кланяясь, подрядчики. — Может, сгодятся слугам на угощение. Не посмели отказаться от вашего приглашения, батюшка.

Принесли сиденья, и они сели сбоку. Вскоре Хуатун подал пять чашек чаю. После чаю, только успели убрать посуду, явился Дайань.

— Где прикажете стол накрыть, батюшка? — спросил он.

— Да сюда и несите. Здесь накроете.

Дайань с Шутуном внесли отделанный агатом лаковый стол на восемь персон, а под ним поставили горящую жаровню.

Боцзюэ и Сида заняли почетные места для гостей. Симэнь сел за хозяина, а Ли Чжи и Хуан Четвертый разместились по бокам. Подали весенние пирожки со свежими овощами и вино. На столе появились огромные блюда и тарелки со сладостями, бульонами и кушаньями — гусями и утками, курятиной и свиными ножками. Одним словом, изысканные яства. Пенилось и искрилось вино, аппетитно дымились супы и бульоны, а под окном играли музыканты. Симэнь позвал У Иньэр и велел ей разливать вино в чарки. Однако не будем больше рассказывать, как они обедали.

Тем временем за Ли Гуйцзе прибыли половые, а за У Иньэр — слуга Ламэй,[646] чтобы забрать певиц домой. Для этого они и наняли паланкины. Узнав о прибытии паланкина, Ли Гуйцзе бросилась на улицу и долго о чем-то шепталась с половыми, а вернувшись к Юэнян, стала собираться.

— Мы ж к старшей невестке У скоро поедем, — говорила ей Юэнян, не желая отпускать певицу. — И вас с собой берем. А оттуда, чтобы ноги размять, пешком пойдем. Так до дому и доберешься.

— Поймите, матушка, — объясняла Гуйцзе, — нельзя дом один оставлять. Сестрица ведь тоже в гостях. А тут тетя Ван, оказывается, приглашение мне прислала. Всех певиц на дружеский пир собирает. Мамаша ждет не дождется, когда я вернусь. Вчера еще целый день ждала. Раз половых прислала, значит срочно нужно. Я бы с удовольствием хоть несколько дней у вас пожила, матушка, если б не такое дело.

Юэнян поняла, что уговоры не помогут, и велела Юйсяо принести ее коробки, куда положила пирожков — в одну коробку и хрупкого сахарного печенья — в другую. Коробки передали половым. Гуйцзе получила в награду лян серебром и, простившись с Юэнян и остальными хозяйками, отправилась в сопровождении своей тетки Ли Цзяоэр в передние покои, где Хуатун собрал ей вещи, и зашла к Дайаню, чтобы через него вызвать Симэня. Дайань отдернул потихоньку дверную занавеску и проник в кабинет.

— Гуйцзе домой уходит, — сказал он Симэню. — Просит вас, батюшка.

— Ты еще здесь, потаскушка Гуйцзе? — крикнул Боцзюэ.

— Она уходит, — сказал Симэнь и вышел из кабинета.

Он увидел на Гуйцзе сиреневую кофту из шаньсийского шелка с вышитыми рукавами и отделанную разноцветным шелком широкую белую с отливом юбку. На ней был белый в зеленоватую крапинку платок. Когда она поспешила навстречу Симэню, ее расшитый пояс красиво развевался, а сама она напоминала усыпанную цветами ветку.

— Прошу покорнейше меня простить за беспокойство, причиненное вам с матушкой, — сказала она, отвесив четыре земных поклона.

— Оставайся до завтра, — проговорил Симэнь.

— Дома никого не осталось, — объяснила Гуйцзе. — За мной половых прислали. Батюшка! У меня к вам просьба. Я говорю о Сяхуа, служанке моей тетки. Оставьте ее. Ее вчера тетя наказала как следует. Ведь она еще совсем девочка. Не ведает, что творит. Я тоже сделала ей внушение. Она исправится и такого себе больше не позволит. Не прогоняйте ее, батюшка, а то в праздник тетя лишится прислужницы, и это ее сильно огорчит. Кашу, говорят, лучше обломком черпака мешать, нежели прямо рукой. Оставьте у нее служанку, батюшка, прошу вас.

— Ладно, оставлю рабское отродье, раз уж ты так упрашиваешь, — проговорил Симэнь и кликнул Дайаня. — Ступай скажи матушке Старшей, чтобы не звала сваху.

Дайань обернулся к Хуатуну, державшему вещи Гуйцзе, и взял у него узел.

— Ступай скажи! — наказал ему Дайань.

Хуатун бросился в передние покои.

После разговора с Симэнем Гуйцзе подошла под окно и крикнула:

— Эй, Попрошайка Ин! Матушка твоя домой идет, с тобой не прощается.

— Не пускать проклятую потаскуху! — заорал Боцзюэ. — Ведите ко мне. Пусть сперва мне споет.

— Жди, когда у матушки время найдется, тогда тебе и споет, — отвечала Гуйцзе.

— Давай, давай, вольничай! — говорил Боцзюэ. — Что, нашептали друг другу приятных слов, а от меня скрываете? Ишь ты, как тебя избаловали! Средь бела дня отпускают! До ночи-то, небось, не одного хахаля ублажить успеешь, потаскуха проклятая.

— У, Попрошайка, пакостник несчастный!

Гуйцзе рассмеялась и отошла от окна. Дайань проводил ее до паланкина.

Пока Симэнь ходил переодеваться, между друзьями шел разговор.

— Эта потаскушка Гуйцзе — настоящий разбойник, убежавший из-под стражи, — говорил Боцзюэ. — Чем больше бесчинствует, тем ему больше сочувствия. Самые праздники, а она, видишь ли, в чужом доме отсиживается. Хозяйка зовет, а она даже не знает, кто ее там поджидает.

— Думаешь, кто? А ну, догадайся! — сказал Се Сида и, наклонившись к Боцзюэ, что-то прошептал.

— Тише, тише! — предупредил Боцзюэ. — А брат наш и ведать не ведает.

Послышались шаги, и оба сразу умолкли. Вошел Симэнь, заключил в объятия У Иньэр, и они принялись угощать друг дружку вином.

— Вот кто моя дочка! — восклицал Боцзюэ. — И нежна, и ласкова. В сто раз лучше потаскушки Ли. С ней и кобель-то не свяжется.

— Зачем же вы, батюшка, так ее ругаете? — Иньэр улыбнулась. — На это вы мастак. Что толку в сравнениях? Каждому свое. Всюду встретишь и умного, и глупого. Она ж с вами пошутила!

— Он, сукин сын, только и знает чепуху болтать! — заметил Симэнь.

— А ты нам не мешай, — говорил Боцзюэ. — Вот возьму себе дочку, и заживем с ней в ладу и согласии. А пока, дочка, возьми-ка лютню и спой мне.

У Иньэр не спеша перебирала струны нефритовыми пальчиками, потом положила инструмент на колени и тихо запела на мотив «На иве золото колышется»:

Любимому я больше не близка,
Вседневная гнетет меня тоска.
Не ем, не пью, и тело стало хилым.
Нет, не по силам мне расстаться с милым.
Мне холодно, и сердце бьется еле,
Где пропадаешь ты на самом деле?
Не убивай меня, не исчезай
Иль не встречай меня и не терзай.

Ин Боцзюэ осушил чарку, и У Иньэр, наполнив кубок Се Сида, запела: